Каталин Флореску - Человек, который приносит счастье

Мне вспомнились колоссальные фасады панельных многоэтажек на перекрестках Бухареста. Они похожи на отлитые из цемента утесы, о которые разбиваются волны городской жизни. Эти здания годились только для одного: вешать на них огромные плакаты, расхваливающие красоту, автомобили, виски и сигареты. Они отнимали у жильцов свет, вид из окна и рассудок.

Но вот чего не хватало нью-йоркским жилым башням, так это балконов. Люди жили за иллюминаторами, как пассажиры корабля, который должен их куда-то везти, но не трогается с места.

Я видела Cosmic Diner и Worldwide Plaza, Express-Wash-and-Blow с эпиляцией воском и удлинением ресниц, а еще Bikram Yoga, Vishara Video, Bar and Grill прямо рядом с New York Sightseeing: Hop On and Hop Off — The only way to see Big Apple… Целый Вавилон названий, ни о чем мне не говоривших.

Между вывесками то и дело попадались остатки прежних времен — дома из красного кирпича, где располагались многочисленные заведения, желавшие что-нибудь продать одинокому, голодному, мучимому жаждой, больному, усталому, скучающему человеку: аптеки, стейк-хаусы, бары, магазины деликатесов и алкоголя.

То и дело я поглядывала и на горизонт, куда уходила Восьмая авеню, но все еще никак не могла разглядеть башни Всемирного торгового центра — единственное, что имело для меня значение. На Сорок четвертой улице я свернула и прошла к Седьмой авеню, потому что увидела крупные вывески с названиями театров: Schubert, Majestic, Helen Haynes — и подумала, что я всего в одном квартале от пупа земли, который все называют «Таймс-сквер». Я вернулась на Восьмую авеню.

Мне хотелось найти место, где можно посидеть, — например, в какой-нибудь открытой церкви, — и я прикидывала, не лучше ли оставить банку с прахом на алтаре и улизнуть. Однако на Восьмой авеню, как мне показалось, церквей было негусто. Я нашла только одну, свернув в сторону Гудзона, она возвышалась между зданием с вывесками Burger King и Donkin’ Donuts с одной стороны и автостоянкой с другой. Церковь Святого Креста оказалась закрыта.

Мимо проехал автобус с надписью: «You can win the biggest prize in game show history» [4], на другом я прочитала: «We’ll take you anywhere» [5]. После Тридцатой улицы ущелье из зданий постепенно становилось все ниже, Восьмая авеню преобразилась — стала шире и просторнее.

Слева тянулась сплошная вереница чугунных зданий и кирпичных домов, справа — невзрачные коричневые доходные дома. Конечно, мне никогда не пришло бы в голову так их назвать, ведь они были куда чище и ухоженнее, чем те, что у меня на родине. Лишь оттуда я увидела вдалеке башню, гораздо выше, чем все остальные, и прохожий подтвердил, что это одна из башен-близнецов.

Ноги у меня отекли, я обливалась потом, мне было тяжело. Странная усталость мешала мне идти вперед, и я решила, что скоро поверну назад. Я хотела подбираться к башням постепенно, как хищник к своей жертве. Но все-таки я поднапряглась и прошла еще несколько кварталов. На одном из перекрестков кондитерская рекламировала лучший чизкейк в мире, а в доме напротив, на втором этаже, находился Нью-йоркский спортивный клуб. Люди приводили себя в форму, глядя на эту рекламу. Все было вечным, непреодолимым круговоротом.

Когда Восьмая авеню закончилась, я прошла еще немного по Хадсон-стрит, окаймленной десятиэтажными складами, невысокими жилыми домами и деревьями. Я видела только верхушку одной из башен, потом она исчезала, но вскоре появлялась снова. Башни словно играли и смеялись надо мной. Там окончательно прервала свое паломничество и на метро вернулась в гостиницу. Я улеглась на узкий, тоненький матрас и — пока не уснула — думала о первой встрече с тетей Марией.

За несколько недель до Нью-Йорка я даже не знала, что моя мать жива. Я давно перестала думать о ней. Я жила спокойной, предсказуемой жизнью швеи, которая умеет шить нижнее белье, юбки, блузки, пиджаки, брюки, пальто, да что угодно. За двадцать три года работы я успела одеть полстраны.

Каждое воскресенье я гуляла по вымершему городу с уверенностью, что монотонная жизнь мне по душе. Кому я была нужна такая — никого никогда не жалела, меньше всего — себя. Была строга ко всему, в первую очередь к правде. Избегала хвастовства, болтовни, пустословия, так что с годами стала молчаливее, упрямее, противнее. Всегда ненавидела то, что другим людям жизненно необходимо, — вранье о собственном положении и успехах. Я знала, что эта строгость, эта безжалостность наложили отпечаток и на мое лицо.

Письмо из лепрозория как гром среди ясного неба вдруг принесло в мою жизнь тревогу, сомнения и множество вопросов. Я до сих не имею понятия, как тетя Мария меня нашла. Мне понадобилось некоторое время, чтобы решиться и сесть на поезд до Тулчи. Переночевав в городе, с утра я поехала на такси в колонию.

Ворота были гостеприимно распахнуты, но я ужасно боялась и никому не подавала руки, хоть таксист и объяснил мне, что теперь больным дают такие лекарства, что они больше не заразны. Я ждала ее в затемненной общей комнате, медсестра сказала, что книги и мебель им кто-то пожертвовал очень давно.

Оказалось, что и здесь телевизор служит главным развлечением, — поздним утром перед экраном собралось несколько жителей колонии. Я видела только силуэты, не могла разглядеть их ран и увечий, но тем подробнее могла все это представить. Я взяла полистать какую-то книгу, и тут на инвалидном кресле привезли ее. Помню как сейчас. Это не так уж давно было.

— Книг здесь давно уже никто не читал. У нас нет пальцев, чтобы их открывать и переворачивать страницы, — сказала она. — Я тетя Мария. А ты, наверное, дочь Елены.

— Так вы мне написали.

— Давай выйдем отсюда, здесь мы только мешаем другим. — Когда мы вышли во двор, она сказала: — Я ждала тебя раньше. Уже неделя, как твоя мать умерла.

— Раньше я не могла приехать.

— Но я же тебе написала, что она умирает?

— Я же сказала, что не могла приехать раньше. Откуда мне вообще знать, что она на самом деле моя мать?

— Ты Елена, родилась двадцать шестого августа шестидесятого года. Ты росла в детском доме в Тулче, а потом — в семье истовых коммунистов в Бухаресте.

— А потом у покладистых пролетариев, а потом у тупых колхозников. И всех их пережила. Уже двадцать лет я народ обшиваю: коммунистов и некоммунистов, доносчиков и отсидевших по их доносам. Тех, кто живет одной болтовней. В этой стране таких полно. После того как коммунистов скинули, стало чуть лучше, но болтовня и вранье все так же невыносимы. Я как подумаю, кто мою одежду носит, так аж тошнит. Да, это я. Но это еще ничего не доказывает.

Моя жесткость удивила и смутила ее. Это было очевидно. Она не знала, как продолжить разговор.

— Ты на нее похожа.

— До или после того, как она стала монстром?

Я хотела спровоцировать, задеть ее, но она пропустила это мимо ушей.