Роман Супер - Одной крови

О том, как нужно будет объяснить все Луке. Слушать все это было невыносимо. Тем более что я и сам, без помощи жены, был погружен в точно такие же мысли и безуспешно пытался с ними как-то разобраться:

— Ром, я не хочу тебя оставлять. Не понимаю, почему все это сейчас, когда мне всего тридцать два. Почему вместо того, чтобы наслаждаться молодостью, нам приходится возиться с поганым раком? Почему вместо того, чтобы работать, ездить по миру, снимать фильмы, тебе приходится водить под ручку беспомощную жену в туалет?

— Юля, нам ничего не остается, кроме того как терпеливо, стиснув зубы, лечиться. И давай поменьше мучить себя всякими вопросами, ответов на которые, видимо, просто нет.

— Я стараюсь изо всех сил. Ты же видишь. Но иногда страх побеждает. Я не хочу оставлять тебя и Луку. Не хочу. Не хочу. Не хочу, понимаешь?

Юля заплакала. Я обнял ее и тоже не смог сдержаться. Мы плакали вместе. Беззвучно, без рыданий и истерик. Тихо плакали в крепких объятиях. Это был момент невероятной нежности и любви. Мы легли на больничную койку, прижались друг к другу, закутались в одеяло, будто бы укрывшись от кошмара, нависшего над нами. Но кошмар никуда не исчезал, он был не над нами, он был в нас:

— Ром, мне так приятно думать, что я увижу, как повзрослеет Лука. Увижу его первую девушку. Мне нравится думать, как я буду переживать за него, когда он будет поступать в университет. Я обожаю мысли о том, как ты через много лет начнешь благородно седеть. Я мечтаю увидеть, как наш мир будет меняться вместе с нами. И в этом мире мне очень хочется послужить подольше, чем микроволновая печь.

— Юль, ты знаешь, что я всегда рядом?

— Знаю.

— Мы все это переживем вместе. Не уверен, что меняющийся мир будет таким уж привлекательным, как тебе хочется, но мы в нем еще поприсутствуем.

— Надо пожить, да. Иначе свадьбы не будет.

— Какой еще свадьбы? Мы же женаты.

— Упс.

— Упс?

— Проговорилась.

— Ты о чем?

— Умоляю, только не рассказывай Гордеевой, что я тебе выдала наш с ней секрет.

— Я — могила.

— Могила — это я. А ты просто обещай.

— Обещаю.

— Мы с Катей договорились… Я дала ей обещание поправиться. А она обещала выйти замуж.

— Господи, ну вы и дурочки. Вам что, восемнадцать лет?

— Гордеевой семнадцать.

Утро. Центральная клиническая больница. Юлю попросили выпить стакан теплой воды и посидеть рядом с калорифером, сопроводив это комментарием «вы нужны нам тепленькой». Через полчаса ее — тепленькую — завели в комнату, полностью выложенную кафельной плиткой, похожую на общественный туалет, только вместо унитазов там стояли кушетки. Юля легла, ее накрыли двумя толстыми одеялами. Доктор снял с моей жены носок и ввел в вену на ноге серебристое вещество. Велел не шевелиться, не кашлять, не дышать глубоко. Полное спокойствие. Никаких движений. Через час Юлю отвезли в другую комнату, в которой минут сорок делались снимки.

Серебристая жидкость должна была заполнить собой зоны, в которых есть онкологические клетки. Эти зоны на снимках четко видны, они «светятся». И по этим свечениям, собственно, определяют наличие раковых очагов. Сравнивая новые снимки со снимками, сделанными пациенту в предыдущий раз — перед началом лечения, — врачи и определяют динамику. Все ли идет так, как должно идти? Или организм решил, что раковые клетки к этой войне подготовлены гораздо лучше здоровых?

Доктор распечатал квитанцию для оплаты:

— Сходите пока в кассу. И можете позавтракать. А через час-полтора зайдите ко мне за заключением.

В столовой мы купили сырники, к которым даже не притронулись. Так и просидели над ними полтора часа без слов и без движений. Серебристое вещество, введенное в ногу, как будто заморозило Юлю. А заодно и меня вместе с ней.

Пытаемся пробраться поближе к сцене. С минуты на минуту он выйдет и, как обычно, будто бы не замечая, что перед ним тысячи людей, обыденно, словно принимает душ и никто его не слышит, запоет то, от чего у нас сердца сорвутся с мест и улетят в космос. Концерт Моррисси в Стамбуле. Сзади на нас давит орущая толпа. Юля кричит мне на ухо:

— Ром, ты помнишь, как впервые услышал Smiths? Как полюбил Моррисси?

— Да, конечно. Миша привез с Горбушки два МР3-диска. На одном были все альбомы Моррисси. На другом — четыре альбома Smiths и синглы. Я за два дня все переслушал. И больше не выключаю с тех пор. Много лет. Любовь до гробовой доски.

— Ты скучаешь по Мише, Ром?

— Не скучаю… Я думаю о нем каждый день. Он для меня до сих пор жив. Я поэтому к нему и не езжу на кладбище. Не могу поверить, что его нет. Он живой. Просто мы перестали созваниваться и видеться. Я не скучаю. Иногда по три-четыре раза в день не скучаю. Я не скучаю. Я очень скучаю, Юля. Очень.

Ты не представляешь, как я сильно скучаю по нему.

Мишу нашли на чердаке ветхой родительской дачи. Живого. Менты отвезли его в психушку. До сих пор не понимаю, зачем выживших самоубийц везут не к родственникам, а в психушку. Когда Миша смог разговаривать, то рассказал: напился, включил Smiths и вмазался лошадиной дозой инсулина. Кома.

Через несколько дней Миша все-таки умер. У мамы на руках. Мише не было и двадцати семи лет. На похоронах рыдающий отец сидел в микроавтобусе у закрытого гроба и одержимо твердил друзьям своего сына только одно: «Никому не говорите, что он это. того! Никому! Пожалуйста».

Миша жил со взрослым, толстым, некрасивым мужчиной несколько лет. Жил и жил. Наверное, ему так удобно. Как можно в такого влюбиться? Какая-то выгода, значит, есть: квартира, машина, связи в правительстве. Зачем еще молодому красивому мальчику быть со стареющим осовевшим мужиком с тройным подбородком? Так по-идиотски думал каждый из нас. Мы даже не допускали мысль, что прямо под нашим носом живет большая любовь. Да такая, которая давно не принята среди людей. У Мишиного мужчины было большое и доброе сердце, которое сильно болело. В прямом и переносном смысле. Он умер от инфаркта. Миша тогда написал мне в фейсбуке: «Рома, Валера умер. Давай встретимся. Мне очень плохо». Но у меня ночные и дневные монтажи, командировки, редактура. И сын-аллергик. «Давай на следующей неделе», — ответил через пару дней я Мише. Потом отложили еще на неделю. Потом еще и еще. И вот похороны.

Мишина сестра рассказала, что он потерял всякий смысл. Что без Валеры не хотел просыпаться, а за пару недель до трагедии стал намекать на скорую смерть. Но он всегда был склонен к эпатажу, к красивым жестам, поэтому к его предупреждениям серьезно не отнеслись. Снова никто не верил, что все это всерьез, что будет трагично, как в кино, но только по-настоящему: виски, Моррисси, инсулиновая кома.

Его отец всю жизнь проработал на заводе. Всю жизнь перед глазами — фрезерный станок. Мать — воспитательница в детском саду, тоже всю жизнь. Самая простая семья из нашего общего подмосковного поселка, где нет и не было ничего хорошего. Миша никогда в жизни не пришел бы к родителям и не рассказал, как им с Валерой понравился спектакль, на который они съездили вчера. Не показал бы фотографии из Варшавы, по которой они вместе шатались незадолго до смерти. Он никогда не посоветовался бы с мамой, как правильно лечить любимому поясницу. Не рассказал бы, как каждый день после работы едет на кладбище, чтобы положить свежие цветы на могилу Валере. Не спросил бы у отца: как мне быть, папа? Как теперь жить?