Роман Супер - Одной крови

Никогда.

А если бы рассказал? А если бы поговорил? А если бы спросил у папы, как жить дальше после смерти любимого? А если бы папа рассказал, как жить? Как-то жить. Жить.

На Мишиных похоронах я поставил к его фотокарточке на могильной плите коллекционную пластинку — сорокапятку Smiths, японское издание. Миша такой красивый с ирокезом, завернутый в британский флаг. И Стивен Патрик в джинсовке на голое тело. Вместе.

До гробовой доски.

Моррисси вышел к микрофону. Толпа взревела, навалилась на нас еще сильнее, придавив к сцене. Мы с Юлей обнимаемся, закрываем глаза. И не открываем их полтора часа. Без слов и без движений. До выхода на бис.

Концерт с закрытыми глазами.

Теперь он наш голос из радиоприемника:

Sing me to sleep. Sing me to sleep.

I’m tired and I want to go to bed.

Sing me to sleep. Sing me to sleep.

And then leave me alone.

Don’t feel bad for me. I want you to know:

Deep in the cell of my heart

I will feel so glad to go…

Пора было бы привыкнуть к этому отвратительному, не дающему дышать полной грудью чувству неопределенности. Мы ведь не первый и не второй раз шли в кабинет доктора не за рецептом от насморка, не за больничным листом, не за пустяковыми назначениями, а за приговором — к жизни. Или к смерти. Не первый и не второй раз понимали, что вот сейчас мы узнаем, есть у Юли шанс на победу или его почти нет? Ведь если положительной динамики нет, то этот рак не отвечает на придуманный самыми умными и опытными врачами в мире протокол лечения. В таком случае нашим вариантом будут эксперименты докторов, а это почти всегда мизерные шансы на выздоровление. Пора было бы привыкнуть к этому страшному чувству. Но привыкнуть к нему просто невозможно. Мы с женой были сами похожи на несвежие заветренные сырники, лежавшие в наших тарелках. Вид у нас был совсем не аппетитный. Это первым делом подметил и врач, уже ждавший нас в своем кабинете:

— Что-то вы какие-то зеленые, ребята. Расслабьтесь.

— Вы нам расскажите про результат. И мы тогда постараемся расслабиться. Наверное.

— Вообще-то это хорошо бы сделать вашему лечащему врачу — рассказать про результат. Мое дело — отдать вам бумаги. Но вы, если я правильно вас понимаю, не отстанете. Да и спать не будете. У вас, друзья, есть все основания выдохнуть и расслабиться. У Юлии Михайловны полный метаболический ответ на лечение.

— Полный метаболический ответ — это как? Это хорошо? Плохо? Что это значит?

— Это значит, что процесс идет полным ходом. Это значит, что выбранное лечение устраивает ваш организм. Это значит — регресс опухолевых образований. Это значит, что у раковых клеток сейчас не самый лучший период в жизни. Я доступно объясняю?

— Пожалуй, что да.

— Можно еще каких-нибудь метафор набросать. Но я все-таки оставлю это приятное занятие вашему лечащему врачу. Будьте здоровы, все идет по плану.

Мы заходили в больничный корпус протухшими сырниками, а выходили из него самыми счастливыми людьми на свете. Полный метаболический ответ на лечение. Значит, все не зря. Значит, это работает. Значит, есть очень весомые причины терпеть изнуряющие химиотерапии. Значит, выздоровление и жизнь вполне реальны. Мы впервые увидели финиш: да, он был размыт, его легко можно было спутать с галлюцинацией; рассчитать расстояние до этого финиша пока нельзя, но мы его видели. Это все равно, что отчаявшемуся заблудившемуся в лесу человеку вдруг указать нужное направление. Впереди болото, клещи, хищные животные, тьма, сырость, паника, но выход точно там, в той стороне. В той самой, которую человек верно выбрал, чтобы спастись.

Вот и мы выбрали правильное направление и вдалеке уже разглядели точку, к которой шли. Наши болото, клещи, хищные животные — это еще четыре курса химиотерапии. Наши тьма, сырость и паника — это лучевая терапия. После промежуточного исследования Юля была к этому готова. Результаты позитронно-эмиссионной томографии поселили и укрепили в ней уверенность.

Мы прожили в состоянии эйфории четыре дня. Всей семьей поехали на дачу. Прекрасно провели время вместе. Жарили мясо, ловили рыбу.

Закутавшись в пледы, гуляли по живописному полю. К нам приезжали близкие друзья. Лука не отлипал от Юли. Ни лысая голова, ни болезненный вид ничуть не пугали его. Наоборот. Он относился к этому, как к игре. Интуитивно он понимал, что с мамой происходит что-то малоприятное, что мама болеет. Поэтому на дачу с собой захватил детский набор доктора: пластмассовый шприц, игрушечные пилюли, круглые докторские очки, стетоскоп, пластмассовый скальпель. Мама качалась на уличных качелях. Доктор Лука ее лечил.

Он и правда ее лечил. За четыре дня, проведенных с сыном, Юля здорово похорошела, стала улыбчивой, еще более приветливой, ее настроение перестало скакать, как саранча. Она настроилась на дальнейшую борьбу.

Но очень скоро эйфория сменится отчаянием.

Третий курс химиотерапии оказался самым трудным. Инфернальным. Невыносимым. Недомогание, боли и страдания, которые моей жене довелось мужественно, со стиснутыми зубами пережить за предыдущие два курса, не шли ни в какое сравнение с тем ужасом, в котором она оказалась теперь.

«Рубиновые капли» превратили Юлины вены в веревки. Ее руки, как у героинового наркомана, почернели в сгибах. Химия буквально выжигала ей внутренности. С тошнотой еле-еле удавалось справляться с помощью «Кетрила». В ход пошли таблетки, помогающие желудку и кишечнику хоть как-то функционировать. Прекратились месячные. Вернулась сыпь. Пропал сон. В любую секунду ее стал прошибать пот. Настроение менялось по сто раз в день. Во рту появились неприятные язвочки, свирепствовал стоматит. Опорожнение кишечника стало ужасно болезненной и кровавой процедурой. Что-то странное стало происходить со вкусовыми рецепторами: соленое казалось сладким, сладкое вызывало горечь. Потемнели ногти на ногах. Лицо почти всегда было отекшим, одутловатым и землистого цвета. С третьим курсом химиотерапии Юля будто бы прошла обряд инициации, чтобы войти в этот страшный клуб резидентов Каширки. Моя жена вдруг стала похожа на людей, которые медленно в нездоровом полуприсяде ходят по коридорам этой больницы.

Физическое истощение сопровождалось психологическими проблемами.

Она перестала спать, но не спать не было сил. Она перестала есть, но не есть было нельзя. Из-за неконтролируемой тошноты она перестала пить таблетки, являющиеся частью курса химиотерапии, но не пить их было опасно для жизни. Когда я пытался объяснить ей, что спать, есть и пить таблетки необходимо, Юля сильно раздражалась и требовала оставить ее в покое:

— Знаю, я должна быть сильной, но, когда смотрю на себя в зеркало, быть сильной не могу. Посмотри сам, на кого я стала похожа! Меня достали эти платки и шапки. Достала лысая башка. Достали эти отеки. Я хочу проснуться и всего этого не видеть и не знать. Я хочу без боли ходить в туалет. Я не хочу больше трястись от страха. Я не хочу сдавать литрами кровь. Не хочу подвергаться унизительным и болезненным процедурам. Я не хочу, чтобы отваливались руки, чтобы тошнило.