Пал Сабо - Пядь земли

Старый Киш, Илонкин отец, как раз серп отбивал, собирался идти камыш резать, когда открылась калитка и вошел Шандор Пап. На нем черный плащ, хоть солнце печет вовсю; должно быть, прячет под ним что-то. На старика, который возле хлева возился, он только взгляд бросил искоса — и прямо в хату.

Старик подумал было: мол, надо и ему пойти, узнать, зачем пришел Шандор Пап, чего хочет; молодого хозяина нету, с утра на мельницу поехал и пропал где-то… Да так и не пошел. Не срежешь камыш до вечера, завтра его и в помине не будет, как пить дать. У других ведь тоже глаза есть, не только у него. А камыш нужен в хозяйстве… Словом, ушел старик.

Илонка одета кое-как: одна юбка на ней, а поверх сорочки — коротенькая легкая блузка, и та не застегнута. Заслышав стук в дверь, оглядывает себя, и говорит:

— Можно! — и дальше стучит на швейной машине.

— Здравствуйте, хозяйка. Муж дома? — спрашивает Шандор Пап.

— Здравствуйте, господин Пап. Нету его дома, с минуты на минуту жду. Присаживайтесь, если подождать его хотите.

Шандор Пап неловко перехватывает под плащом то, что там у него спрятано, говорит:

— Пожалуй, подожду немножко… Я Шандора-то видел, когда он на мельницу ехал. Уговорились мы с ним, что зайду к вечеру, дела есть кой-какие… и другие придут… словом, речь о том, что мы Эсени хотим старостой. Вот так. Для того и собраться хотели…

— О, если Шандор вам чем-нибудь помочь способен… пусть помогает, — и нагибается над машинкой, строчит дальше.

Шандор Пап молчит, одно плечо подымает; бутылка под плащом вот-вот выскользнет. В бутылке — коньяк. Чтоб мужиков немного разогреть. Легче с людьми разговаривать, когда у них душа спрыснута.

— Долго нет Шандора…

— Придет. Навсегда там не останется. — И Илонка внимательно смотрит на гостя.

Шандор Пап чувствует себя не в своей тарелке. Давно не сидел он вот так, в прохладной горнице, с глазу на глаз с красивой бабой… словом, разгорается у него фантазия, которая уже раз-два крепко его подвела. Хороша баба, ох, хороша, и к тому же бесплодная. Эти бабы не опасны, как, скажем, та… уж скоро два года тому… эх!.. Словом, жена Ферко Тота, а тогда еще вдова Пашкуй… Здесь-то никакого риску нет. Все было б шито-крыто. Вдруг вытаскивает он бутылку из-под плаща, ставит ее на стол напротив Илонки, которая у окна сидит с машинкой. Смотрит на него Илонка и помалкивает. Шандор Пап стул берет и, обойдя стол, ставит у Илонки за спиной, немного сбоку. Садится.

— Уж коли ждать, так… чтоб не скучно было, — говорит. И тут же добавляет: — Что шьете?

Наклоняется над бабой, усы его щекочут Илонке щеку. Та машет ладонью, будто муху отгоняет, и все возится с холстом. Ни слова не говорит.

Это уже интересно, а еще интереснее то, что Шандор Пап будто забыл свой прежний опыт и все по-другому начал делать. Он и прежде не слишком подыскивал слова, когда случай представлялся, а теперь, можно сказать, совсем здравый смысл отбросил. Вместо того чтобы подождать какого-нибудь ответа, какого-нибудь знака, улыбки или еще чего, просто лезет в карман за ножиком, на котором у него и штопор есть, и все прочее, и откупоривает бутылку. А на бутылке, на этикетке, звездочки, вот так в календарях звездное небо рисуют. И еще в букварях… Потом тянется на комод за стаканом, наливает и говорит:

— Выпейте-ка это за здоровье будущего старосты!

Илонка головой трясет не глядя и отвечает:

— Палинку не люблю.

— Да ведь это не палинка, а коньяк.

— Коньяк?

— Ну да. Его из вина делают. Так что вы, можно сказать, вино пьете, вроде как если бы не, мясо ели, а консервы.

С этого и началось.

Дальше — больше. После третьего стаканчика Илонка загорелась, вспыхнула огнем, как прошлогоднее сено на высохшем лугу. Все ее мучения, обиды, все желания — все это вдруг стало таким ясным, таким простым… И показалось, что все решится само собой, стоит лишь выпить еще стаканчик.

Выпивает еще стаканчик.

Теперь кажется Илонке, будто она не баба, не мужняя жена, а сама земля, тучная, жирная, которая ждет не дождется, когда придут к ней все те, кто ходит по ней, прокладывает тропки вдоль и поперек. Она — семя, которое еще не бросили в землю… наперсток, которым еще не провели по складкам холста — о, так много сравнений приходит ей в голову, и ни одно не может полно выразить, что она чувствует.

Ощущает она свою плоть, ощущает жгуче, нетерпеливо… и, если зажмурить глаза, видит какие-то красные пятна. Беспокойные, мечущиеся, яркие, как лужи крови на снегу, когда режут скотину, а если глаза открыть, то все вокруг будто льется в нее, как тающая снеговая вода — в жестяной желоб…

— Ик… ик… — икает вдруг Шандор Пап и глотает слюну. Потом перешагивает через стул, как через маленькую лошадку, и без лишних слов хватает Илонку…

Несколько мужиков, что хотели собраться у Макры, бредут потихоньку в сторону Коццега.

— Не заглянуть ли к Лайошу Ямбору?.. — говорит один, задумчиво глядя на распахнутые ворота. Так и случилось, что сначала набились они в хату к Лайошу Ямбору. Как пчелиный рой, который прицелился сесть на одно дерево, а сел на другое. Вино и здесь есть, только в кладовую за ним выйти, а когда уж на столе оно стоит, так не уносить же его обратно.

— Куда этот Шандор Пап подевался? Уж должен бы прийти, — говорит кто-то недовольно.

— Может… ждет нас у Шандора Макры, — отвечает Лайош Ямбор осторожно.

— Шел бы сюда. Он один, а нас много, вот и шел бы к нам.

И то правда.

— Да ведь Шандор Пап для Эсени старается, — говорит другой мужик.

— Для Эсени? Хо-хо… вот уж для кого я бы не стал стараться… — качает головой Лайош Ямбор, и тут, хочешь не хочешь, надо наливать.

Однако ж послали все-таки за Шандором Папом: если он у Макры, так пусть сюда приходит поскорей. И хозяев приводит.

Отправили за ним Косорукого Бикаи, который хоть и парень еще, а право голоса на выборах старосты уже имеет.

Входит он в калитку, а Шандор Пап в это время шарит по дверям горницы — выйти хочет, да не с той стороны щеколду ищет. Темно, конечно, в горнице — однако не потому он открыть не может, что темно, а потому, что руки трясутся. Пожалуй, и нашел бы щеколду, так не сумел бы ее ухватить. К тому же не находит. Потому что в голове у него черт знает что творится.

Хохотать ему хочется — не то от радости, не то от горя. Странное все-таки существо — человек: сразу чувствует все, что может чувствовать. И необозримое добро, и необозримое зло, и брезгливость, и голод… По всему телу бродят щекотно мурашки от касания белой, до умопомрачения белой кожи Илонки Киш. Рука его все ощупывает доски двери — тут звякает щеколда, и на пороге появляется Косорукий Бикаи, который видит лишь, что ничего не видит. Если не считать какую-то расплывчатую белизну там, где стоит диван, и еще запах какой-то необычный… но не успевает ничего понять, потому что руки Шандора Папа хватают его за грудки и вышвыривают в сени.