Пал Сабо - Пядь земли

— Куда, куда, свояк? — встречается ему на выходе из переулка, у лавки господина Берната, Шаркёзи. Этот Шаркёзи кого хочешь свояком назовет, так и Юхош в свояки попал.

— Вот иду, свояк, хочу овцу купить, раз такой случай, — отвечает Михай спокойно. Не в характере Юхоша по пустякам обижаться.

— А-а… хорошее дело, хорошее дело. И недорого к тому ж. Ну а где ж ты покупать-то собрался?

— Да слыхал я, у Ференца Олы, у Овчара, есть на продажу.

— У него есть, это точно. А еще, слышь-ка, у Шандора Силаши-Киша, кажись, продается. Оно и ближе тебе будет. Ну, свояк, я пошел. Дай тебе бог здоровья. А молодым — счастья да удачи.

— Спасибо, свояк, на добром слове, — и шагает дальше.

Шагает и думает: верно ведь, Силаши-Киш ближе живет. Зачем на другой конец деревни идти, когда под боком можно купить?

Шандор Силаши-Киш — мужик уже немолодой. Когда-то служил он в поместье старшим пастухом и лишь к старости в деревне поселился. Не то чтобы совсем он бедный, да жил бы куда лучше, если б не большая семья. Шесть сыновей он воспитал да двух дочерей. Дочери замуж вышли, а сыновья разлетелись по белу свету: один — в Пеште, шофером, другой — трамвайным кондуктором, трое — в полиции служат, а еще один, самый старший, социалист. Власти его так называют; и в самом деле, Шандор Киш в деревне всей беднотой верховодит. Во рту у него, спереди, в верхнем ряду, четырех зубов нет. Уважают его в деревне, как никого другого. Бывает, даже самостоятельные мужики шапку с головы стаскивают, когда встречаются с ним на улице. Потом, правда, озираются: не видел ли кто, и идут поскорей дальше, глаза опустив, в кулак покашливая.

Мать всех этих, таких друг на друга не похожих детей — крупная, толстая, сильная баба. Хоть достоверно никто про нее ничего такого не знает, однако болтают много: то с одним, то с другим ее поминают. Говорят, будто сам-то Силаши-Киш не совсем мужик и все его дети от разных отцов происходят. Может, так оно и есть: дыма без огня ведь не бывает. Впрочем, Михаю Юхошу нет до этого никакого дела; входит он в калитку и видит, баба перед хатой как раз чугунок чистит, выскребает пригоревшую мамалыгу. Потому что мамалыга — дело известное: как ее ни мешай, она все равно ко дну пристанет.

— Доброго вам здоровьичка, — говорит Михай, делая равнодушный вид: не показывать же всем свою радость, что единственная дочь замуж выходит.

Баба дальше чугунок выскребает, смотрит на Юхоша сбоку, исподлобья.

— И ты будь здоров. Зачем к нам пожаловал?

— Да вот… говорят, овцу можно у вас на мясо купить. Зайду, думаю… — Не успел Юхош сказать, что собирался: хозяйка вдруг хвать ложку оземь.

— Ах ты… холера тебя забери… и как только глаза твои бесстыжие не лопнут? Мало, что отец твой безмозглый был, когда тебя делал, так и ты еще дубина дубиной вышел. Чтоб тебя дьявол…

Ух… таких поношений еще свет не слыхивал. Выскакивает Юхош на улицу; будь он собакой, поджал бы хвост и под забором спрятался. Однако Михай — человек, и человек трезвый, степенный, — а все-таки не умещается у него такое в голове. Чем он эту бабу обидел? Не знает Михай Юхош, что он не первый, кого жена Киша так провожает; не знает, что многие уже вылетали из этого двора как ошпаренные, На прошлой неделе совсем постороннего человека прислал к ней Шаркёзи. Человек тот подержанный велосипед хотел купить; пришел он, значит, вот как Юхош, и говорит, дескать, слышал, что велосипед здесь продается. Ну, бабе больше и не надо: лук она чистила в корзинке — так и запустила корзинкой в того чужого мужика. Бедняга без памяти из калитки вывалился… А еще приходили спрашивать квашню, потом тачку, деревянное корыто, всякую всячину. И все это Шаркёзи устроил. Одному лишь богу известно, зачем это ему понадобилось бабу дразнить.

С утра в четверг ясной была погода, а к вечеру нахмурилось небо; за ночь деревья стали белыми, пушистыми от инея. Снег звонко хрустит под ногами; густой пар идет изо рта, словно дым из трубы. Если разговаривают двое, то пар изо ртов перемешивается, будто слова прямо с языка смерзаются в белые меховые буквы.

Стынут у мужиков руки-ноги — топай не топай, не помогает. Усы в изморози, как ветки на деревьях; шерсть на шубах в сосульках. Не идет нынче торговля. Скотины много пригнали, а покупателей нет. Лишь несколько барышников похаживают вдоль коновязи, прицениваются не спеша, цену сбивают. Изо рта у них вином несет: вино они пьют горячим, густо наперченным. Пьют и с девицами-официантками заигрывают. Время от времени принимаются осматривать себя, отряхивать: не остался ли на пиджаке, на шубе длинный волос.

Рози терпеливо стоит на привязи, на спине у нее попона; с ней она от самого дома шла. Смотрит на коров то справа, то слева — будто что спросить хочет. Много коров, телок, бычков выстроилось у коновязи.

Много коров и возле телег; все нынче продавать хотят, а покупать некому. Похоже, в каждой деревне готовятся свадьбы… Около Рози вдруг останавливаются мужик с бабой. На мужике — заношенный зимний полушубок, ремнем подпоясанный; на бабе — огромная шаль, из которой только нос виднеется. Стоят, смотрят на Рози.

— Почем корову отдаете? — спрашивает наконец мужик. Старый Тот быстро убирает ножик; собрался было перекусить, да не вышло: сало смерзлось, будто камень, и руки застыли, еле шевелятся.

— Эту-то? За четыреста пятьдесят пенгё.

— Не дорого ли, хозяин? — недоволен мужик. — Когда она еще отелится? — и хвост ей отводит в сторону.

— Когда, говоришь? Хочешь — верь, хочешь — нет, а к десятому марта должна отелиться. Ни за что бы не продавал, когда б не нужда.. — и умолкает. Хотя хорошо было бы и про свадьбу сказать, чтоб не было сомнений, зачем они корову продают. Баба уже повернулась идти, а сама все оглядывается на Рози, сколько шаль позволяет. Однако так и уходит, волоча по снегу тяжелые сапоги. Мужик еще раз хвост у Рози поднял, потоптался; патом двинулся вслед за бабой, ни слова не сказав напоследок.

Словом, не продали они Рози. Подходил, правда, еще мужик, просил отдать корову за триста пенгё и с обязательством, что к десятому марта будет теленок. Да не согласился Габор на такую цену. Ладно, денег они как-нибудь добудут; если иначе не выйдет, так ссуду возьмут в кооперативе. Габору Тоту дадут по первому слову сколько попросит. Стыдно не стыдно, а раз надо, значит, надо.

Дело к полудню, пора домой возвращаться.

Только тут, как назло, помрачнело небо, ветер задул, стряхнул с деревьев иней — и вдруг посыпал колючий, ледяной дождь. Старому Тоту не по себе стало. В такую погоду шагать тридцать километров… подумать страшно. И это в его-то возрасте…

— Слышь-ка, вот тебе тулуп, — говорит он Гезе, — гони потихоньку Рози домой. А армяк свой кинь ей на спину.

— А вы, батя?