Пал Сабо - Пядь земли

На многих свадьбах в деревне Пинцеш кухонными делами ведал — опыта ему не занимать. А еще знаменит он тем, что покойников опускает в могилу. Летом ли, зимой ли — все равно это его работа. Как зазвонят за упокой души, он уж встает к забору, слушает, когда усопшего понесут. И тут берет лопату и потихоньку идет на кладбище. Обопрется на лопату, стоит у могилы, дожидается. А гроб принесут, вытаскивает он ремень, опоясывается поверх полушубка, затягивается потуже. Спрыгивает в могилу. Так что он обнимает покойника напоследок.

В понедельник рано утром Пинцеш уже у Тотов.

На завтрак угощают его горячим вином с поджаренным хлебом. Выпивает он вина три кружки — ровно три, потому что, говорит, бог троицу любит — и за работу. Это значит: до полудня сени осматривает. Одной рукой за потолочную балку держится, другую в бок упирает и смотрит туда, где очаг должен быть. Место, стало быть, рассчитывает. Прикидывает, сколько кирпича понадобится и сколько самана. Самана нужно штук двести; однако хозяин пускай пятьсот добудет: лучше если останется, чем потом не хватит. Ну а кирпича надо штук сто, так что кладем сто пятьдесят, тоже с избытком. Чтобы не бегать после, не искать. На глинобитном полу проводит Пинцеш каблуком черту: здесь, значит, и быть очагу.

Домочадцы ходят вокруг, смотрят, любопытствуют. Даже Балинт Сапора, работник, и тот здесь — словно чувствует, что пришло его время: теперь, когда нет Гезы, приходится ему опорой быть для семьи.

Старый Тот выходит на крыльцо, осматривается, отправляется на поиски самана и кирпича. А Пинцеш по дворам идет, собирать посуду. Из посуды самое важное — казан для чиги [7] Венгерское мучное блюдо. . Казанов таких в деревне всего два: один — у вдовы Пашкуй, другой — у тетки Бири, что в Кладбищенском углу живет. Пинцеш, конечно, к вдове направляется: не только потому, что у нее котел побольше, литров на шестьдесят, а еще и потому, что вдова поварихой будет на свадьбе.

Большая посуда требуется и для паприкаша, и для каши — все надо собрать. Да еще следить, чтобы от кого-нибудь вместо кастрюли по шее не получить. Не знаешь ведь, кто чем дышит. Не упомнишь, кто кого обидел.

Во вторник колют овец, пожарную бочку берут, наполняют водой, привозят и устанавливают посреди двора. Бабы уже калачи пекут: одна тесто месит, другая огонь поддерживает, третья обеим помогает. В двух соседних дворах затапливают печи, осматривают их, щупают, прогрелись ли, — дел хватает по горло. Целый день ходят люди, дверьми хлопают. Один тепло выпускает, другой холод впускает — смотря по тому, откуда идет, из горницы или с улицы… А над всей этой суетой, как тень, нависает призрак Гезы.

Никто его имени не произносит, никто даже намеком не вспомянет; только мать порой всхлипнет вдруг — и тут же смолкает испуганно, словно во сне случилось ей заплакать.

В воскресенье ходили шаферы по хатам, звали в понедельник вечером приходить на чигу. От каждого двора, где шафер побывал, кому-то следует быть обязательно. Где девка есть — девке; где нет девки — парню, а если и парня нет, то бабе. Все равно, молодой или старой. Однако ж гостей стараются подобрать так, чтобы парней и девок было примерно поровну. Тогда и в веселье не будет заминки. Ну конечно, кого попало не позовешь: приходится учитывать родство, свойство. Всего набралось что-то дворов семьдесят. От каждого придет человека по два; так что на сто сорок, сто пятьдесят человек можно рассчитывать.

Стряпанье чиги — почти то же, что и свадьба. Девки, бабы наряжаются в самое лучшее. Как стемнеет, берут они в руки скалку, а скалка — это не что иное, как веретено со снятым кольцом. В другой руке — тарелка с мукой, сверху на муке — четыре-пять яиц. Идут друг за другом к женихову дому, каждая муку и яйца несет. Только доски не несут: доски пусть ищут хозяева, где хотят.

Ворота на улицу распахнуты настежь — чтобы не хлопать поминутно. Собака под навесом уж и лаять бросила, только иногда вдруг рванется с цепи, словно пробует: может, сейчас оборвется… может, сейчас… Идут и идут гости. У каждой в руках, словно фонарь, светится белый платок, в который завязана тарелка с мукой.

Сегодня здесь собираются все мало-мальски стоящие девки из деревни.

В сенях огонь пылает на очаге; пока что вода греется: для рук, да и тесто на ледяной воде не замесишь. Когда время придет, поставят воду и для чиги. Сегодня сварят немного, только для гостей.

Входит в сени Илонка Киш; навстречу ей сразу три бабы спешат из полумрака. Одна платок развязывает, другая тарелку уносит, муку высыпает. Илонка им не мешает: пусть делают что хотят. Через открытую дверь смотрит в горницу. Светло там, будто в праздник, снежно-белые скатерти лежат на столах.

— Ну проходи, Илонка, — ласково говорит вдова Пашкуй и отдает платок. Он еще Илонке пригодится, повязаться, если скать придется.

В горнице уже народ собирается. Здесь и Пирошка Пашкуй, и две сестры Тарцали, и несколько баб. Месят тесто; на столе — горячее вино, от него душистый пар поднимается, калач белеет; кто руки моет, кто уж тесто раскатывает — словом, работа начинается…

К шести часам все собрались, кто хотел прийти. Всё девки да бабы; мужчин — ни одного. Кроме, конечно, главного шафера. Ему здесь полагается быть с самого начала. В черном пиджаке, с холщовым полотенцем вместо передника, появляется он то здесь, то там, готовую чигу выносит, подымая блюдо над головой. Вином, калачами гостей угощает — и вот уж девки заводят песню — громкими, резкими голосами, будто полотно раздирают.

Угловая комната вся уставлена столами да стульями, и везде на столах мелькают проворные руки, чигу лепят. Тесто желтеет, как масло из пахты; девичьи пальцы бегают по обсыпанным мукой доскам, белые, чистые, проворные. Каждая девка лепить хочет, а тесто месить да скать — охотников мало. Потому что месить — дело непростое: тесто не должно быть ни слишком мягким, ни слишком густым, а как раз таким, как требуется. И скать надо так, чтобы сочни были ровными да крупными, чтоб края не рвались и не были бы толще середины. Потому и не хочется девкам браться за это дело.

— Слышь-ка, пусть кто-нибудь из девок еще скет, мы не успеваем, — говорит одна баба.

Девки переглядываются, глаза прячут; сейчас бы стать им совсем маленькими и незаметными.

— Кто замуж собирается, тот пусть и скет, — кричит Маргит Шерфёзё.

Илонка Киш понимает, что это про нее. Ей бы по правилу сразу за скалку взяться, без намеков. Да что-то не уверена она, что сумеет сделать эти огромные сочни так, как полагается. Живут они с отцом вдвоем, и если случается чигу стряпать, так сочни больше, чем в две ладони, у них и не бывают; и если, скажем, край разорвется, тоже не беда. Никто и не заметит. А здесь… Сердце у нее отчаянно бьется. Щеки краснеют, а подбородок бел, словно мраморный. Да ничего не поделаешь, видно. Встает, прилаживает вместо фартука платок, который до тех пор у нее на коленях лежал, подходит к доске, сердито заталкивает уголки платка за пояс юбки.