Пал Сабо - Пядь земли

— Мама. Где у нас календарь?

— Календарь? Тронулась ты, что ли?

— Хочу посмотреть, чей сегодня день?

— Чей день? Ох, глупая ты, глупая. Про именины думаешь? Да чей бы день ни был, в такое время мужику дома место… А может, и вправду на именинах он — да только у какой-нибудь бабы на именинах.

Пирошка и сама об этом подумала, да вслух не решилась сказать. Вот они, значит, какие, мужики-то: из одной постели в другую. Как же это так?.. Им, стало быть, все можно, что бы ни захотели?.. Да что, она, Пирошка, разве не баба, разве не хватает ее мужу? Да чем же другая баба лучше ее? Баба — она всегда баба… Разве что одна побольше, другая поменьше. Одна светлая, другая черная. Она, Пирошка, такая же, как все. Как любая другая. Что было бы, если б она, например, была в горнице одна, мать бы спала в летней горнице, мужа не было бы дома — и она кого-нибудь потихоньку пустила бы в окно… Вот только кого? Может, Красного Гоза… Или Пишту Бана, Макру, Косорукого Бикаи… о… — она даже содрогается всем телом. Словно от озноба.

Последнее дело, если бабу по ночам одолевают разные мысли. Падают Пирошкины слезы мелким дождем на подушку, отворачивается она к стене. Чтобы мать не видала. Ох, и зачем она вышла замуж, зачем? Вздыхает Пирошка горько — и в тот же миг засыпает.

Не слышит она, как стучит щеколда на воротах, как кто-то идет под окнами к крыльцу, потом долго возится в сенях. Слышит только, как Тарцали шепчет ей в ухо:

— Здравствуй… — и, погасив лампу, забирается к ней под одеяло.

Тишина. Будто не Пирошке шепнул он «здравствуй», а стене.

— Где был? Дохни на меня! — вдруг громко говорит Пирошка, почти кричит и, взяв мужа за оба уха, поворачивает его лицо к себе.

— К девкам ходил, — отвечает Тарцали; а пальцы его потихоньку-потихоньку пробираются к Пирошкиной груди.

Мужнино прикосновение разливается по телу горячей волной, и она не знает уже, плакать ей или смеяться. С минуту еще пытается удержать в себе обиду, но руки мужа все более завладевают ею; горячие волны, словно от крепкого вина, бегут в руки, в ноги, охватывают всю ее, до последнего мизинца на ноге. И она падает мужу на грудь, поперек постели… Расплетенные волосы ее свисают до пола…

Мать Красного Гоза тоже сидит в кровати, подтянув колени, в застиранной кофте. Ох, много же она сидела вот так бесчисленными одинокими ночами! Молча смотрит на окно, что выходит на улицу, теребит седые пряди. Марика в ночной рубашке сидит возле стола и подрубает новые холщовые штаны. Летом хорошо будет Йошке для работы.

— Ложись, дочка, не беспокойся зря, — говорит свекровь.

— Я все равно не усну, матушка, не смогу… — И Марика вдевает в иглу новую нитку. Да нелегко это сделать: слезы стоят в глазах, свет лампы поблескивает в них искорками.

— Ох, дочка… бабе надо к этому привыкать. У мужиков свои дела, свои заботы. Ложись-ка, спи спокойно.

— Я бы спала… только знать бы, где он, что с ним…

— Лучше, когда не знаешь всего, дочка. И так у них большой груз на плечах. Пусть Йошка сам делает как знает. Ты за него не бойся, не из такого он теста сделан. Не та в нем кровь…

Хоть и не признается Марика, да свекровь знает, что о сопернице она сейчас думает. Что, дескать, Йошка другую себе нашел.

— Я, матушка, за него не боюсь… да долго ль до беды. Пойдет в корчму, поссорится с кем-нибудь… Побьют его, или он кого побьет.

— Это верно, дочка, верно. Только беда и дома ведь может настичь. Где угодно. Баба и к беде должна быть готова, — и думает о своем муже. О войне. О страшной вдовьей судьбе.

Штаны готовы; Марика складывает их, убирает. Ходит по горнице босиком, что-то переставляет. И все прислушивается: не слышны ли шаги. Ох, до чего тягостно ожидание! А Йошки все нет… Бог знает уже в который раз взбивает подушки, но нет такой силы, которая заставила б ее одну лечь в постель. А Йошки нет… Все уже перебрала в голове Марика. И про Тарцали вспомнила, и про старшого, и про корчму, и про сельскохозяйственный кружок. Только об одном боится думать, потому что наверняка б разорвалось у нее сердце, если б начала она думать о том… об Илонке Киш…

Очень старается Марика не думать о том — даже в висках ломит. А то́ все равно здесь, в хате, куда ни повернешься; везде встает оно перед ней, будто камень перед косой. Часы на стене идут с невероятной быстротой… и вот на крыльце наконец слышны шаги, открывается дверь, входит Йошка. Весь мокрый, грязный, будто в канаве валялся.

— О… вы еще не спите. А я думал… — и стоит у дверей.

— Господи, да он в крови весь!.. — вскрикивает Марика, подбегая к нему. Трогает его мокрое, черное от грязи лицо, плечи, руки.

— Что ты, глупая!.. Какая кровь? Дождь это. И грязь. Вынеси-ка мне лампу, помоюсь я.

Марика хватает лампу, идет в сени. И плачет, и смеется сразу. Не в крови… значит, не избили… правда, все еще остается тот камень перед косой… Смотрит, как муж стягивает с себя вымокшую одежду, погружает руки в таз, сначала одну, потом другую. Растирает полотенцем спину, грудь; потом усаживается в горнице к столу, скручивает цигарку, закуривает.

— Беспокоилась, Марика?

— О, если бы ты знал… — подходит Марика ближе.

— Родная моя. В другой раз не беспокойся, ладно? Нельзя. И тебе будет лучше, и мне. Если уж ждешь, то жди так, будто когда-то давно ты меня любила сильно-сильно, а теперь просто терпишь, и все. Мне, может, часто придется уходить куда-нибудь вечером или ночью, да и днем… Лучше, если ты не будешь обо мне тревожиться. Ну, согласна? Скажи же, Марика, согласна? — он берет ее за руку, усаживает к себе на колени.

Марика тихо качает головой, палец прикладывает ко рту.

— Нет, не согласна.

— Почему?

— Да уж так… Потому что я всегда буду тебя ждать. И беспокоиться… потому что хочу о тебе беспокоиться. И еще хочу знать, все знать, о чем ты думаешь, что собираешься делать. Хочу, чтобы… — смотрит перед собой. Могла бы она сказать и больше, да не решается, что-то не дает ей говорить. И даже к тем словам, что успела сказать, прислушивается теперь с удивлением.

— Наверно, ты права, Марика. Об этом мы еще подумаем, хорошо?

— Хорошо. А теперь скажи все же, где ты был?

— Э, Марика, это дело не такое…

— Ничего, что не такое. Пойми, я все-все должна знать, где ты, что с тобой происходит.

— Ну хорошо, можно попробовать. Да ведь ты сама только что согласилась, что мы об этом еще подумаем.

— Ну да. Так ведь не о том же, где ты сегодня был…

Смеется Красный Гоз. Повыше Марику усаживает.

— Ну бог с тобой. На раскопе мы были с Тарцали.

— Сейчас? Ночью?

— Сейчас. Ты знаешь; что такое бабы, по которым кубометры насчитывают?

— Знаю, конечно. Когда землю свозят, оставляют столбики земляные, вроде как вешки…

— Вот-вот. Ну так мы их подняли.

— Подняли?