Пал Сабо - Пядь земли

— Ну да. Чтоб они выше были. Вырезали землю и подложили под них.

— Господи боже, да ведь такое нельзя делать, Йошка.

— Какое такое?

— Помещика обманывать.

— Это еще не обман. Ведь курган мог бы быть и выше… Или то место, где свинарник строится, ниже. Или земля, скажем, тверже, или дальше надо возить…. Что ж, помещику даже из этого должна идти выгода, что курган ниже стал от времени?.. В общем, доверь это нам с Тарцали. За такое нам не придется отпущения грехов просить… Ну а теперь ложимся, светает уж скоро… — И голова его склоняется Марике на грудь. Та обхватывает его за шею обеими руками, и рубашка распахивается на ее груди, открывая тело. Удивительное чувство охватывает Йошку. Словно через грудь, живот, колени Марики открылась ему какая-то лишенная очертаний и названия сияющая бесконечность, а в ней таинственным образом растворены и земляные бабы, и раскопанный, потревоженный курган, и бескрайние, овеянные ветрами равнины, и молнии, и шум дождя, и грохот в небе…

Уже полгода, как живут они вместе, а Йошка не видел еще Марику нагой.

Притихшая было гроза за окном вновь расходится, гремя буйными раскатами, хлеща по крыше, по окнам ревущими бичами ливня.

С тех пор как кончилась зима, вдову Пашкуй будто подменили: места она себе не находит, не находит покоя. Уж не дают ей отрады ни романы из «Семейной библиотеки», ни другие книги. Времени свободного у нее теперь даже больше, чем прежде: казалось бы, читай себе и читай. Тарцали, зять ее, каждую субботу приносит домой какие-нибудь деньги. Так что не надо рассчитывать, экономить по мелочам. К тому ж еще и корова, которой уже одиннадцать лет, если не все двенадцать, снова отелилась — в доме молока вдоволь, масла, творога. В огороде так славно пошли в рост овощи, как не бывало со времен покойного мужа; поле наполовину засеяно пшеницей, кукурузой. А один клин, такая досада, лежит даже не вспаханный. Ну а что кроме, то и пахать нельзя: солончак.

Каждое воскресенье утром берет вдова корзину, вешает ее на локоть, идет к мяснику и говорит, будто так и надо:

— Почем нынче мясо, господин Борош?

Словом, конец пришел вечным похлебкам: с картошкой, с тмином, с чесноком, с лавровым листом, вечным рассольникам, лапшам. Теперь на столе — плотные, сытные кушанья. Паприкаш, гренки с яйцом. Галушки с творогом. Жаркое с зеленым горошком. Ну, и все такое.

А вдове ничего не мило.

Вообще-то покой ее полетел ко всем чертям еще перед свадьбой Ферко Жирного Тота, когда Красный Гоз, этот проходимец, воспользовался ее женской слабостью. Да там захватили ее хлопоты с этой свадьбой, сватовство, чига, то, другое… не до своих переживаний было. Потом Тарцали посватался к Пирошке; потом у Макры была она на свадьбе, у Пишты Бана… а теперь вот, весной, не знает, куда себя деть.

Дочь с зятем первое время не стеснялись перед ней: раздевались, одевались, тешились друг другом. Ведь не перед чужим же человеком: перед матерью. Да оказалось, что и у нее в жилах кровь течет, а не капустный рассол.

Пирошка, дочь ее, совсем от нее отдалилась. Будто и не дочь, а какая-то чужая молодая баба, которая нарочно к мужу ластится, обнимается, ласкается с ним — чтобы ей, вдове, досадить… чтоб показать: мол, и она бы могла так, окажись у нее в свое время голова на плечах… Чуть не лопается вдова от какой-то непонятной злости, когда ладонь зятя шлепает звучно по голой Пирошкиной коже. «Вот бессовестные!» — думает вдова с сердцем и ломает голову, как бы сказать об этом Пирошке подоходчивее. Да она уж не раз ей намекала, когда зятя не было дома. Только Пирошка такими глазами смотрела на мать, будто та не по-венгерски, а по-испански с ней разговаривала. Уж очень нравится Пирошке замужем; вечерами, в постели, готова она вся спрятаться, голышом, у мужа в ладонях… Как можно говорить, что это нехорошо, что так нельзя?..

По правде говоря, от дочерина замужества ждала вдова чего-то… словно и она, хоть немножко, хоть чуточку, тоже бы замуж вышла. А оказалось совсем по-иному. Будто еще больше стала вдовой, чем прежде.

Да к тому ж зять ее, Тарцали, думает, что теща хочет дочь в своей власти удержать; с этого и начались первые несогласия.

Первое время молодые чуть не до полудня валялись в постели, все не могли друг другом насытиться. Вдова приносила им кофе, хлеб поджаренный, укрывала их, смеялась; если уж ей не досталось в жизни счастья, думала она горько, пусть хоть они потешатся, бедняжки, и поскорее уходила из горницы, словно больно ей было смотреть на них…

Трещит акация в печке, ласковый гул огня наполняет горницу, плита дышит мирным теплом.

«Эх, до чего хорошо зятем быть», — думает Тарцали потягиваясь. Щиколотки у него трещат, будто орехи кто колет. Зевает он сладко, а рука его в это время гуляет по Пирошкиным плечам. Эх, хорошо быть женатым. Полклина земли, да хата, да ласковая жена… «Смотрите-ка, мамаша, — говорит, — Пирошка ни капельки не похудела», — и поворачивает жену боком. Огонь бросает красные блики на ее голую спину.

Смотрит на них Пашкуиха и вдруг бледнеет вся. Молоко выплескивается на плиту, вспухает белым пузырем. Горница наполняется прогорклым запахом, от которого першит в горле.

А Тарцали, собственно, и не теще показывает Пирошку, а тихому утру, зиме, кипящему молоку, печке, огню, всему миру. Словно он — первый из людей, узнавший, что такое быть женатым. Словно ни у кого еще не было жены, лишь у него одного. Словно исчисление времени в мире началось со дня их свадьбы. Так много дает ему жена, такое большое место занимает в его жизни, что он и другим готов уделить что-нибудь — если б можно было резать, как хлеб, эту радость. Уделил бы, и глазом не моргнув. Да никто не просит… Не знает Тарцали, что у каждого на шее собственный груз висит.

Странно Тарцали, что теща не отвечает; поворачивает он Пирошку, чтоб показать ее и с другой стороны. А та не противится, что бы с ней ни делал муж. Лишь голову прячет в подушку. Словно остальное вовсе и не ее.

— Правда, не похудела? — опять спрашивает Тарцали.

— Не похудела, — говорит наконец вдова, а слова будто скребут ей горло. Смутно у нее на душе. Непонятная тоска давит грудь: будто влезла она на чердак, а кто-то убрал лестницу от люка…

Как-то в субботу вечером жарко было в горнице; молодые мылись, приводили себя в порядок… Вдруг видят: вдова тоже несет таз, ставит его за дверью. Потом спускает с плеч рубашку и как ни в чем не бывало над тазом наклоняется. Тарцали с Пирошкой друг на друга в недоумении смотрят. Слышат, как плещет вода, стекая по телу; если не глядеть в ту сторону, можно подумать, что это кошка уплетает галушку.

— Мама, что это вы?.. Может, и юбку снимете заодно?.. — говорит возмущенно Пирошка.