Пал Сабо - Пядь земли

Видит он в бинокль и дом резника; но туда он не любит смотреть: как ни взглянешь, то сам резник, то одна из его дочерей идет через двор в уборную или из уборной… Словом, что ни окно, то что-нибудь другое. Господи боже, и чего только не видит он с колокольни! Словно прячется в каждой комнате, таится в каждом зеркале, и зеркало раскрывает перед ним все, что скрывает одежда… Ветер гуляет по улицам, по дворам; мужики, бабы ходят еле-еле, почти ползут, словно земля стала невероятно скользкой у них под ногами. Колышутся юбки, покачиваются округлые плечи… А когда насмотрится Шандор с южной стороны, переходит на западную; отсюда виден ему Кереш. Нынче здесь одна лишь картина заслуживает внимания: толстая Поцокиха стаю утят в речке гоняет. В руке — прутик, юбка узлом завязана спереди… Остальное — дело фантазии.

А фантазии у Шандора Папа хоть отбавляй. Фантазия и за бинокль его надоумила взяться… Однако Поцокиха из воды собралась вылезать; уцепилась за свисающую ветку тополя — та обламывается. Хватается за ветку ивы, и та ее не выдерживает. И баба медленно погружается в воду. Никогда бы не поверил Шандор Пал, что у нее зад такой тяжелый. Будто из глины или из золота… Неизвестно, сколько бы любовался он еще барахтающейся Поцокихой — да тут вдруг заскрипели ступеньки на лестнице. Кереш, вода, Поцокиха — все пропадает из бинокля, и сам бинокль ложится в тайник, между шестеренками часов. Шандор Пап, поплевав на ладони, начинает заводить пружину. В этот момент и появляется в люке голова вдовы Пашкуй.

«Здравствуйте», — хочет сказать вдова, еле дух переводя от долгого подъема. Хватается за железный поручень около часового механизма; лицо — красное, глаза блестят в полутьме. Раскрывает рот, а сказать ничего не может. Лишь смотрит на Шандора Папа. Сердце у нее бьется где-то и в ногах, и в руках, и каждый удар еще отдается дополнительно в животе.

Шандор Пап — мужик, в сущности, очень неглупый. В армии он взводным был; пришел из армии, служил писарем в правлении, потом был начальником пожарной команды, наконец, стал санитарным инспектором и похоронным агентом и вот еще башенными часами ведает. Все стихи Петефи знает наизусть… а все же каждый раз, как берет в руки бинокль, думает: ну ладно. Когда-нибудь, мол, придет и его час. Словно то, что он в бинокль видит, это лишь подготовка к тому самому его часу. Ведь мужик он честный, грех отрицать. Жену свою любит, уважает. Даже очень уважает. Настолько, что в каждой бабе любит и уважает ее, единственную… Конечно, об этом никто на свете не догадывается. Тем более жена. Да и хорошо, что она об этом не знает, А то бы тут же глаза ему выцарапала.

— Что, высока лестница? Ничего, привыкнете, — говорит он вдове и подходит к ней. Одной рукой машет у себя над плечом: дескать, заходите, гостьей будете… а другой обнимает ее за талию и притягивает к себе.

— Иона… кит… — пытается сказать вдова, да напрасно. Сердце ее отдается уже где-то в досках настила…

Что-то дрогнуло в механизме часов, дернулся молоток на стальной проволоке, словно кто-то сверху пошевелил колокола, — и часы начали бить. Сначала на малом колоколе — четверть часа, потом на большом — круглый час.

Ветер взвихрился вокруг колокольни; ласточки вдруг все вместе взмыли и умчались куда-то; дрозд внизу, на ореховом дереве Шойома, все дразнит старого Чера… Однако Шойома это уже и не радует вроде; даже про себя не посмеивается ехидно. Очень сердит он нынче. А все потому, что повадились к его собаке кобели соседские и весь лук помяли в огороде. Вот и сейчас рыжий пес чей-то околачивается на меже.

— Возьми его! Возьми! — кричит, он собаке Шайо; та и вправду помчалась было с угрожающим видом, налетела на пса — но хватать его и не думает. Только носом толкает в бок. Чтобы видимость соблюсти. А пес задирает верхнюю губу, будто улыбается, и нахально вертит хвостом. Ишь ты, даже собаки про свои обязанности забывают, когда находит на них. Шойом поднимает ком земли и с сердцем швыряет в собак.

— Ай-яй-яй… — раздается крик. Старая Чериха, кудахча, как наседка, выскакивает из-под куста бузины, растущего на меже, и скачет домой, зажав подол меж коленями.

Угодил ей Шойом прямо по спине…

Все это еще весной случилось, и с тех пор меж Шойомами и Черами — великая вражда. А вдова Пашкуй с тех пор то и дело около церкви вертится. Даже в будни в церковь является; видят люди, как она туда входит, да не видят, как выходит. Потому что из церкви идет вдова прямиком в ректорский сад. А почему бы и нет? Сестра ее замужняя живет тут внизу, за садом, у излучины Кереша.

Если кто очень уж заинтересуется, так она сестру навестить идет, успокаивает себя вдова…

Чем длиннее становятся дни, тем медленнее тянется в деревне время; даже и не тянется, а просто на месте стоит. Есть утро, обед, вечер — вот и все. Утром звонят в церкви, в полдень звонят и вечером — пусть никто не жалуется, что звонарь зря свой хлеб ест. А в остальном… Ну, поросята орут, куры стучат клювами, есть просят, теленок мычит, хозяин приходит голодный… Эти привычные события бредут неспешно по дню, как по медленной, мелкой воде.

В будни никто не расхаживает по деревне без дела. Если кто идет куда, так видно, куда и зачем. Один колесо катит в кузницу, другой — пучок колосьев зажал в кулаке: еще неделю постоят хлеба, и можно жать. Баба охапку травы несет; другая бежит к Кишторони, закрыв рот передником: зуб разболелся. Однако и той, и другой вроде бы стыдно немного: одной из-за травы, второй из-за зуба.

Только Пашкуиха ничего не стыдится. Ходит себе с поднятой головой, будто новые туфли надела. Вниз, на землю, и не взглянет. Чтоб не подумали люди, что есть у нее из-за чего глаза прятать. А чего ей стыдиться? Что такое произошло? Произошло лишь то, что и ей перепало кое-что от судьбы. «Ох-хо-хо, — думает, — без этого, видно, и белый свет человеку не мил…»

А белый свет вокруг чудо как хорош. До того свеж и чист, будто лишь накануне закончил творить его господь. Будто только-только, перед самым рассветом, выросли из земли хаты, деревья — словно грибы после дождя. Заглядывает вдова во дворы, в окна раскрытые, в палисадники. Вдыхает запах ноготков, герани, мальвы, резеды, колокольчиков; силен аромат и у белых лилий. Даже в голову ударяет. «Господи боже, до чего хорошо!..» — думает вдова и шагает вдоль улицы гордо, пружинисто. Давно, ой, давно не чувствовала она себя так легко. Пожалуй, с тех самых пор, как ходила к священнику на конфирмацию и причащалась впервые. Перед домом повитухи на цыпочки подымается, двор разглядывает.

— А вы зайдите, видней будет, — раздается вдруг голос повитухи. Она как раз выглядывает в окно, что во двор выходит.

— Ах… нет-нет, я так… смотрю, какой у вас двор красивый…