Пал Сабо - Пядь земли

Все говорят одновременно. Будто птицы щебечут на веранде без умолку. А тут еще утки крякают возле хлева, наседки кудахчут, цыплята распищались перед сумерками. Поросята чуют запах падающих шелковичных ягод и стараются дверцу загона выломать.

Марика с Пирошкой совсем уж на шепот перешли; косятся на мужей, ближе наклоняются друг к другу.

На веранде скамеечки есть, да и стулья можно вынести из сеней или из горницы, а они все же сидят на пороге. Каждой хочется узнать, что другая чувствует. Как другая это переносит. Потому что у всех баб по-разному это бывает…

Поздно ушли Тарцали с Пирошкой: тень от шелковицы протянулась уже через весь двор, будто вода пролилась из перевернутого бидона; Марику так освежил этот разговор, словно в прохладной воде она искупалась. Приятный вкус остался во рту. А ведь в девках совсем не дружили они с Пирошкой. Просто здоровались, встречаясь, и все. А теперь Пирошка кажется ей такой близкой, словно выросли вместе. Даже еще ближе, потому что в ней как будто есть что-то от нее, от Марики. Словно Пирошка немножко живет ее жизнью, носит ее ребенка, а Марика помогает Пирошке носить ее бремя…

Теперь можно и к родителям идти. Да только переодела Марика платье (вдруг прохладно станет вечером), как пришла к ним повитуха. И не одна. Впереди себя пропустила она в калитку подростка в гимназической фуражке, в коротких штанах, в куртке со шнурами.

— Привела вот сына вам показать, — говорит. — Поздоровайся с тетей, дядей, представься, — и легонько подталкивает мальчика вперед.

Тому на вид лет тринадцать; красивый паренек, крепкий. От матери в нем, пожалуй, только глаза — большие, голубые, быстрые. С поволокой, как на ранних яблоках, отдающих легким винным привкусом… Делает он шаг вперед и, смутившись, смотрит себе под ноги. Не знает, что сказать. Если «целую ручки», так еще обидятся: это ж не господа все-таки… Такому его в интернате не учили, и у матери он забыл спросить.

— Ну, здорово. Как зовут-то тебя? — спрашивает Красный Гоз и подает мальчику руку. Решительным, твердым движением. Вот это — другое дело. Сразу все становится просто.

— Фери Кери, — говорит мальчик и вскидывает голову. Будто увереннее себя почувствовал, свое имя назвав.

— Хорошее имя. Дай тебе бог счастья. Кем же ты хочешь стать, когда вырастешь?

— Инженером.

— Жаль. Лучше уездным начальником. Или хотя бы секретарем правления. Чтоб был наконец и среди господ один порядочный человек. Из наших, значит… Ты ведь за нас будешь? За мужиков? — и протягивает мальчику сигарету. А тот так засмотрелся на крепко сложенного молодого, мужика с умным лицом, что и сам, пожалуй, не заметил, как сигарета оказалась у него во рту. Даже мать не сразу успевает сообразить, что к чему, и лишь через минуту всплескивает руками:

— Боже мой, Фери! Ты что делаешь?

Фери не отвечает, молча показывает ей зажженную сигарету.

— Ребенок же. Нельзя ему еще курить, — объясняет повитуха Красному Гозу.

— Ерунда! Я в его возрасте дымил как паровоз.

— Нет-нет, как же можно…

Сын приехал к матери на каникулы. Привезла она его в деревню вчера; привезла, можно сказать, втайне. Если кто и видел, все равно не знает, кто он и чей. К Красным Гозам она пришла как бы для пробы: как примут, как отнесутся… А те и виду не подали, что здесь что-то не так.

Мальчик знает уже, что он не как все; знает, что нет у него отца — есть лишь его добрая, красивая мама. И держится он соответственным образом: всегда настороже. И с приятелями, и со взрослыми. Немало он настрадался, пока научился твердо стоять на земле, готовый в любой момент прыгнуть, укусить, если надо, или ударить головой в живот, как молодой козел. А в то же время уметь быть благодарным за доброе слово, за ласку. Склонить голову, когда теплые слезы радости падают в грязь или в пыль под ногами.

Вот он уже сидит рядом с Красным Гозом на перилах, курит сигарету — вообще-то далеко уже не первую в жизни — и ногами качает.

— Ну, что с разводом? — спрашивает Шара Кери у Марики.

— Ох, не знаю, что и будет! Йошка, правда, сказал, что не уступит, не будет платить Тотам ни гроша… да теперь уже другое говорит. Мол, если ничего не выйдет, продаст Рози, ссуду возьмет в кооперативе вместе с матерью… только бы уж кончилось все это… Нам уж все равно: пусть хоть ничего не останется. Наживем еще, да и Борка подрастет вместо Рози… Правда? — говорит Марика; об этом они как раз толковали вчера с Йошкой перед сном.

— Конечно, конечно, Марика. Не хочешь сломаться, умей и гнуться, — соглашается повитуха; еще о чем-то они говорят, но уже шепотом. Насчет того, что чувствует Марика и все такое; это уже и не о Марике, считай, речь, а о будущем ребеночке.

— А у нас в классе был один мальчик, так он всегда дразнился, что из меня только полчеловека будет, потому что, дескать, пол-имени у меня… Так я его раз так отлупил на перемене, что чуть из гимназии меня не вышибли… — рассказывает он Красному Гозу; мать одним ухом прислушивается к его словам.

— С ними, брат, по-другому надо. Вот послушай-ка меня. Правой ногой наступи ему на ногу, левым коленом бей, а кулаком тут же шарахни в подбородок… Вот как надо. И синяков не останется, и больше он и сопротивляться не будет. А кулаками зачем махать? От этого проку мало.

Да, в хорошие руки попал мальчик, это уж точно.

Проходит воскресенье, некогда уже идти к Юхошам.

Да тут, только начало темнеть, сама Юхошиха прибежала.

— А я не знаю, что и думать. Пришла вот спросить: уж не случилось ли чего…

И к дочери наклоняется, спрашивает тоже шепотом:

— Как ты себя чувствуешь, Марика?

— Хорошо, мама. Не успели мы к вам: сначала Тарцали с Пирошкой пришли, а потом повитуха сына привела… Какой у нее сын: большой, красивый… видели б вы, мама!

Да, долог день, а все же воскресенье проходит быстро. Еще и косу отбить надо, и молоток осмотреть — не болтается ли ручка. Укрепить насадку; брусок приготовить с сумкой… Пока управились, и вечер наступил.

Теперь поужинать — и на боковую. Еще вот только минуточку посидеть у калитки, выкурить последнюю цигарку, глядя, как по-за деревьями крадется бочком луна.

Нынче полнолуние; в такое время особенно не хочется уходить спать. Йошка с Марикой сидят рядышком на скамейке. И мать стоит тут же, в калитке, сложив руки под передником; лунный свет, желтый, как абрикосовый сок, льется ей на ноги.

— Святой Давид портянки сушить развесил, — тихо говорит Марика, глядя на луну. Лучистые снопы протянулись оттуда до самой земли.

— Да… А когда мороз, он на скрипке играет, — вторит ей муж.

— Давайте, детки, ложиться, — зовет их мать.

— Это точно, — отвечает сын и вынимает часы из кармана рубашки: он теперь без пиджака, в одной рубашке ходит. Смотрит, повернув циферблат к свету луны. Девять часов. Пора, пора спать.