Екатерина Рысь - Религия бешеных

И теперь, пока «бункерские бомжи» вели свою муравьино-революционную борьбу, вождь был где-то там, а партия состояла именно из этих людей. «Террорист-международник» Соловей однажды скажет:

— Создают, придумывают партию одни люди, а по-настоящему делают ее, наполняют все эти идеи жизнью и несут их в реальную жизнь — совсем другие…

Ему так казалось.

При слове «Арбат» у меня перед глазами возникает решетка.

…Длинные узкие просветы между прутьями уходили бесконечно вверх, в темноту, лампочка светила только где-то там, у входа, и прутья решетки в моей клетке контрастными черными полосами рубили тусклое пространство. Вот это движение вверх, эти направляющие, заставляющие взгляд уноситься вслед за ними все выше и выше, к куполу, к небу, — идеал готических архитекторов. Как изощрялись они, заставляя смертного отлепить взгляд от собственных ботинок и увидеть возможность существования иного мира, иного настроя помыслов, устремленных вверх, к небу, к неземной, божественной высоте…

А здесь — пожалуйста. Тонкие прутья, неумолимо нацеленные в недосягаемо высокую, обволакивающую, успокаивающую темноту. Милицейская готика. Храм. Идеальное место для молитвы…

Я не знаю, откуда это во мне. Но стоит меня где-нибудь закрыть, во мне просыпается нечто.

Это нечто разворачивается древним ящером, с шумом просвистев по углам хвостом. Тяжелая голова плывет медленной змеей, пока не увидит то, что определит как цель. Ледяная ясность во взгляде ящера знает только один ответ на вопрос, для чего у него прямо перед пастью поставили его врага. Все человеческое осталось за решеткой. Невозможно ничего добиться от древнего ящера. Невозможно договориться с абсолютом…

Самый пленительный на свете вкус отрицания я прочувствовала еще за полжизни до того, как услышала это слово. Это была просто ледяная ясность. Никому. Ничего…

Ясность вкупе с ящером можно попробовать выжечь вместе с мозгом. А получится ли? А по мешку с костями — как определишь?

А потом система совершит ошибку, и меня отпустят. Свою свободу я использую только для одного. Я буду затачивать себя как нож, с ледяной ясностью видя теперь прямо перед собой своего врага…

Он меня тогда просто спас.

Нет, не тогда, когда я загибалась среди ночи в камере от раздирающей боли. Днем в Бункере я не удержалась, нажралась чьих-то трофейных конфет, и они меня изнутри чуть не разорвали по местам склейки…

И не тогда, когда все повторилось на суде. А в больницу мне было нельзя: паспорт оставался у ментов. И как бы я была в чужом городе в больнице без документов?..

И даже не тогда, когда уже после суда он меня у ментов реально отбил. Какая-то хитрая получилась ситуация: то, что суд меня не закрыл, еще абсолютно не значило, что я свободна. Он построил их там всех в отделении, клещами вырвал у них мой паспорт, выморозил у них для меня право не оплачивать штраф немедленно, потому что это действительно не обязательно сразу делать.

А тогда, когда мы шли узенькой улочкой из околотка к широкому, оказывается, Арбату. Все, что связано с этим культовым местом, теперь вызывало во мне жесточайшее отторжение. При слове «Арбат» у меня перед глазами возникает решетка… Не было сил смотреть даже на стену Цоя… А этот парень, еще слишком молодой и последний раз тогда казавшийся не абсолютно монолитным, чугунным, профессионально возвращал меня к жизни какими-то суровыми, но левыми разговорами. Уверенно брал на контроль измученное сознание и полностью подчинял его этой своей уверенности. На раз вышибал из потемок души хоть намек на слабость своим твердым голосом. Но при этом упрямо и забавно отводил глаза, стараясь буквально пролистывать взглядом мое лицо.

— Я что, так ужасно выгляжу? — сжалилась я над ним и разрядила ситуацию, которая его мучила.

Кирилл Ананьев с натуральной благодарностью наконец-то поднял на меня глаза и со смешной готовностью закивал.

— Ага… — Ему сразу стало легче общаться…

— Он меня спасал… — жалобно протянула я потом в Бункере Александру Аверину.

— Это я тебя спасал, осуществлял юридическую помощь, руководил по телефону! — взвился он.

А я-то имела в виду именно те разговоры по дороге обратно. Это воспоминание — святое…

— Боже мой, какие милые люди!

Я со смехом прикрыла глаза, погружаясь затылком в такую мягкую, родную и обволакивающую кирпичную кладку. Я вернулась в подвал как домой… В те дни была масса поводов для веселья, одной меня хватило, чтобы поднять настроение во всем Бункере: «Рысь в милицию ходит, как на работу!» Ну да, каждый день…

Роман Попков пересажал всех. Это было констатировано еще за несколько дней до выборов, а каждый день преодолевался как последний. Абсолютно все расклейщики листовок были задержаны милицией. Это ведь не просто расклейка бумажек, а попытка сорвать выборы. И ни одного в штабе не забыли, с каждым возились, бегали по околоткам и судам, отслеживая его путь вплоть до самой свободы…

— Какие милые люди! — Вечером наступала благословенная пора травить байки. — Вчера мент мне втолковывал: зачем тебе это надо, тебе же нет двадцати лет… Сегодня мент, глядя на меня и держа перед собой мой паспорт, написал в протоколе вместо 1975 года рождения 1985-й… Я согласна каждый день проводить в обществе этих потрясающих мужчин, если они и дальше будут отвешивать мне такие мощные комплименты!

По вечерам в Бункере жизнь яростно брала свое, как всегда, начиная особенно фонить в условиях обложившей со всех сторон опасности. По вечерам в стенах Бункера тонким хрустальным переливом расслабленно плескался и играл адреналин, как прозрачное шампанское в бокале. Как будто в душе начинали тихонько оживать колокольчики предчувствия Нового года, праздник ожидания праздника, который всегда с тобой. А люди просто спихнули еще один тяжелый, опасный, бесконечный день, что само по себе было уже счастьем. Можно наслаждаться.

Но это уже чуть позже.

А сначала…

Горячая вода…

Я сидела на кафельном полу под струями кипятка, уронив голову на колени, — и больше в жизни не существовало уже ничего. С меня со стоном отваливались куски кармы, и со стоном же, еще не опознанная, чуть оттаяв, весенним глухарем-подснежником из-под почерневшего наста проступала душа…

— О-о-о-о-о-о-ой-й… то не вече-э-э-р…

Все, это была уже нирвана. Если мой оцепенелый стон сложился в эти звуки, значит, он первым, едва заметным, касанием толкнулся уже изнутри в позвоночник, и тонкий, окрашенный золотом звон потек по тканям и дрожью побежал по коже… Вот когда на поверхность моего сознания глухим бредом всплывает «Черный ворон» — это уже диагноз, лучше сразу пристрелить. Обществу — реальная польза. А сейчас я была абсолютно не опасна.