Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

Компания уже была навеселе. Бесконечно длинные мангалы источали сытые запахи. Меня как почётного гостя заставили выпить чарку дюже холодной водки и отщипнуть хлеба. Потом я пошёл по рукам. Кроме всех прочих, были всё те же: Фёдор Соляников, Иван Чёрный, Елена Дергай, которая должна была играть Евгению Таранцеву, Виоллета Татарская, которая должна была играть Алису Белкину, Николай Черноскутов, которому досталась роль Романа Базлова, и знаменитая актриса, диво, с большой грудью, которая так и не получила никакой роли, хотя, по словам Испанова, очень и очень старалась, причиной отказа, естественно, была её большая и соблазнительная грудь; в романе я таких женщин не описывал, а в реальности — не любил из-за большого количества мяса. Раздавалось горловое пением дивы, похожее на ненатуральный звук валторны, и общество пришло в ещё больший восторг. Я так и не понял, зачем ей нужна заштатная роль? Но мне намекнули, что на фильм сделаны большие ставки, что он может стать коношедевром. Было за что бороться до посинения и умирать до безответственности.

Я не знал, что так много людей безвозмездно любят меня. Все кричали, надеюсь, искренне: «Слава герою Донбасса! Ура!!!», троекратно лобызались и под объективами массмедиа желали испить со мной море всякой бурды, особенно актрисы, которую водку не употребляли, а предпочитали «мартини» и коктейли. Через десять минут я ощутил лёгкость мышления, ещё через пять — мне стали нравиться все эти прекрасные люди, искренне желающие мне счастья.

Валерий Шкредов сказал, подмигнув:

— Слышь, обожаю весёлых сценаристов!

И я понял, что он единственный внимательно читал и роман, и сценарий, и вообще, рассуждал о предстоящей роли, в отличие от праздной публики, которая собралась напиться на халяву.

— А я думаю, ну, кто меня знает, как облупленного!

От углубленного самоанализа его спасали маленькие, хитрые глазки навеселе; и он чуть ли не силой потащил меня за берёзы, чтобы выпить тет-а-тет. При этом я понял, что он всех чуть-чуть чурается, а все ему страшно завидуют, хотя не подают вида. Хороший мужик, решил я, а он оказался скромной звездой, похожей на Андрея Панина.

— Только я буду играть зло! — предупредил он, загадочно выставив вперёд челюсть.

От него исходило ощущение надрывности и зубодробительного самокопания. А ещё он меня обескуражил густыми, как обувная щётка, усами. Такие усы и в дурном сне не вообразишь и легенды не сложишь.

— Не боись, сбрею! — пообещал он, угадав мою нервозность.

— Отлично! — благословил я его, — так и задумано.

— А как ты меня вычислил? — спросил он вытирая усы по-простецки, тыльной стороной ладони, я заподозрил, что специально, чтобы понравиться, но он мне и так нравился без этих фокусов обаяшки.

— По фактуре, — признался я серьёзно, полагая, что человеку, которому предстоит тяжелая операция, не до шуток.

— А что я фактурный? — выпятил он грудь и даже немного прошёлся, молодецки улыбаясь, вдоль мангала.

— Ещё какой! — подыграл я ему с намёком на чёрный юмор висельника, то бишь тяжело больного и обречённого человека.

— Слушай, а я не сладострастный? — доверился он мне.

— Нет, — удивился я и посмотрел на него с этой точки зрения, но ничего подобного не обнаружил; не скажешь же после этого человеку, что роль написана специально под него, что я все глаза выглядел, подсматривая за ним в других фильмах.

— А то здесь подцепить эту болячку, раз плюнуть! — посетовал он, подтверждая лишний раз, что жизнь актёра, ох, как тяжела и атипична.

— Да нет, всё нормально, — успокоил я его и понял, что он уже работает над ролью.

— Вот жаль, что ты не главный! — что-то почувствовал он.

— Почему?

— Да мы бы с тобой такие горы свернули! — снова налил он водочки и пополоскал в ней усы.

— Свернули бы! — охотно согласился я. — Но увы…

— Хороший ты мужик, — дотянулся и шикарно хлопнул он меня по плечу, — только длинный.

— Ну, какой есть, — охнул я и согнулся в три погибели.

Кажется, осколок шевельнулся в душе, и я подумал, что так приходит конец чаяниям, и подождал, но больше ничего не случилось. Я понял, что кантовать меня точно нельзя, но до конца вечеринки я всё же дотяну, если не буду на голове ходить и в озере голышом купаться.

— Ты не обижайся, я же по простому, по-нашему! — ничего не понял Валерий Шкредов.

— Ха-ха-ха… — Я натужно засмеялся в три приёма, не зная, можно дышать, или уже пора на кладбище.

Спас меня Роман Георгиевич, бесцеремонно вытащив из-за берёз за ремень:

— Идём, я познакомлю тебя с нашим спонсором!

Я, как ошпаренный пёс, побежал следом, горячо шепча ему в ухо о том, что Ольга Мартынова никуда не годится, что она шут гороховый, только в юбке, и что её надо срочно менять. Это единственно стоящее, что я мог сделать перед тем, как доверить свою жизнь хирургам, а там хоть трава не расти.

Роман Георгиевич моментально рассвирепел, как всемогущий гоблин. Схватил меня за всё то же ремень, выше не дотянулся, и прислонив, будто завзятый дуэлянт, к берёзе, спросил, ощерившись:

— Ты кому-нибудь об этом говорил?..

Он имел виду в первую очередь Валерия Шкредова, потому что я больше ни с кем близко не успел пообщаться.

— Нет, конечно, — опешил я от напора, хотя надо было давным-давно привыкнуть к амплитудам его души.

— Правильно, — с облегчением выпустил он дух, — не надо!

Смотрелись мы, видно, как Тарапунька и Штепсель. Причём Штепселем был я. На нас и пялились с усмешкой, и подавали знаки на современный лад, мол, мы с вами, голубки.

— Почему? — я с изумлением посмотрел на него сверху вниз, полагая, что в проект надо брать всё только самое-самое талантливое и неповторимое, как звездное небо, но пока я этого, за исключением Валерия Шкредова, не обнаружил.

— Думаешь, они здесь все умные?.. — фыркнул он, как ёжик в тумане, и перешёл на доверительный шёпот скороговоркой. — Особенно тётки. Добрая половина из них не понимает, что делает в кадре. Это я, могучий и самый умный накачиваю их перед съёмкой! Я делаю их гениальными! — разошёлся он. — Я им объясняю, какое выражение придать лицу, куда смотреть и куда говорить и когда говорить! Где надо, могу заставить подняться до мелодекламации! Я — Бог! Я — Создатель! Я — Творец! Понимаешь?!

— Понимаю… — согласился я, потому что абсолютно не понимал природы актёрства, хотя, разумеется, подозревал, что она сродни природе писателя, в том смысле, что актёры, как и писатели, разные по калибру. Получалось, что все эти люди ничему не научились, ничего не умеют и зря кучкуются, что ли?

— Это же киношка! — просяще глядел Роман Георгиевич снизу вверх. — Таких, как ты, здесь можно на пальцах одной руки пересчитать, — польстил он мне, — те, кто докапываются до сути.