Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

— Поздравляю! — не поверил я им, потому что надо было сломать либеральную вольницу, морально кормящуюся на западе, а это почти что термоядерная война. — А я при чём?

— А с тебя и начнём! — заявили они, скалясь, как чумные шакалы, и потащили меня в гостевой домик, где был накрыт шикарный стол с мясом и дичью.

И я сдуру под вишневую наливку, поросёнка, гуся и баранью ногу подписал с этой камарильей сразу три договора: на два романа, которые ещё даже не придумал, но имел в виду один из них о Михаиле Афанасьевиче Булгакове (видно, Рома Георгиевич им все уши прожужжал) и на экранизацию одного из моих «старых» романов, «Перевоспитание Морского Волка», Д.Л.

Позднее я понял, что я всего лишь песчинка в их грандиознейшей авантюре и что к ним выстраивается такая же очередь, как в РЕШ, от самого Парижа, Нью-Йорка, Шанхая и Копенгагена, и что с этих пор просто так к ним на ракете не пробьёшься, а значит, мне стараниями Романа Георгиевича неимоверно повезло, и что я теперь его вечный должник и должен поить водкой, то бишь коньяком, до гробовой доски. Ну дай-то Бог, дай-то! Лучше так, чем никак в наш циничный век!

Она очень хотела отправиться со мной, но я категорически настоял на своём: «Я сам!», потому что не желал, чтобы она видела мою слабость; не то чтобы я не доверял, просто для таких откровений в наших отношениях не наступило ещё время; собрал вещи, поехал и лёг на томограф, полагая, что к вечеру, в крайнем случае завтра утром окажусь на операционном столе; получил послойный снимок лёгких и на деревянных ногах отправился к главврачу Борисенко, справедливо допуская, что жить мне осталось считанные часы, потому что фортуна рано или поздно должна была подло изменить мне с тем же самым Борисенко.

Он небрежно и даже как-то обидно по отношению ко мне посмотрел на снимок, неопределённо хмыкнул, одобрительно косясь на меня, на то, что стало с моими мощами, и спросил речитативом, как у равного:

— Чего ты хочешь?..

Я заподозрил недоброе, может, у меня там рак в последней стадии и меня списывают в утиль, в расход, или куда там ещё?

— В смысле?..

— Чего ты припёрся? — спросил он терпеливо, однако, на грани раздражения, мол, сам не соображаешь, что ли?

— На операцию… — почти возмутился я, — режьте… — и для убедительности кивнул на снимок.

В этот момент я представлял себя честным и сильным героем, преодолевающим последнюю, смертельную опасность в жизни, но не павшим духом, главным образом из-за упрямства переломить судьбы и в этот раз.

— Зачем тебе операция, сынок? — огорошил он меня.

— Как зачем?.. — в свою очередь опешил я, помня его наставления по поводу моей лёгочной артерии. — Положено!

Он посмотрел на меня со своей медицинской колокольни. Снял очки и долго тёр их марлечкой, что-то разглядывая в окне, за которым виднелись молочные листочки и кусок голубоватого московского неба в росчерках перистых облаков. Я уже подумал было, что весь смысл там, за окном, сейчас мне его растолкуют, и я уберусь в палату готовиться к операции или восвояси — умирать домой, на любимый диван, а потом меня сволокут на кладбище, как бродячего пса, и поделом.

— Рубец образуется в течение двух месяцев, — повернулся ко мне Борисенко. — Прошло четыре…

— Полгода… — сказал я, вспомнив, когда и как меня ранило и кто в этом виноват.

— Тем более, — помял он губами. — Ты умер?..

— Нет… — вынужден был признаться я и прислушался к собственному эху, как к единственной реалии в этом кабинете, где, однако, жужжание мухи о стекло было самым трезвым звуком.

— У тебя осложнения?.. — провёл он холёной ладошкой по лысине.

— Нет…

— Ты кашляешь? Чихаешь? — закруглил он идею.

— Нет… — хлопал я от волнения ресницами.

— Там у тебя уже капсула, — счёл нужным объяснить он, видя моё недоумении, — твердая, как конское копыто.

— Что?.. — удивился я, не ожидая такого поворота в судьбе.

— Из соединительной ткани! — добавил он коротко и величественно заткнулся на высокой ноте, дабы произвести впечатление.

Оказываются, врачам тоже не чужд артистизм заплечных дел мастера, даже когда они обходятся без скальпеля, спирта и огурчика.

Я непроизвольно глянул на голубоватое небо в росчерках перистых облаков и не нашёл там ничего интересного, кроме разве что голубиного помёта на стекле.

— Так вы специально тянули время?.. — догадался я, даже не скрывая глубины своего разочарования.

— Ну а как же?! — профессионально фыркнул он, как кот на прокисшую сметану. — Как?! Операция рисковая, куда не кинь всюду клин. — И уставился на меня, выжидая, когда до меня дойдёт.

Я переваривал услышанное, а он понимающе скалился, великодушно считая секунды и минуты, когда я приду в себя и освобожу его кабинет, и он сможет предаться разглядыванию своего любимого неба за окном.

— А что же вы мне ничего не сказали? — упрекнул я его и не добавил, что я по-другому прожил бы этот отрезок жизни, а не куролесил бы и не рвал душу, в общем, не ухудшал карму.

Он только хмыкнул со своей эскулапской колокольни:

— А чтобы ты много водки на радостях не пил, а то перепил бы и помер.

— Типун вам на язык, — отшатнулся я от его подлости.

— Вот именно, — согласился он, великодушно беря всю вину на себя, мол, семь бед — один ответ. — А так ты отъевшийся, здоровый и печень сохранил. Даже цвет лица помолодел.

— Так что… я могу снова воевать?.. — спросил я назло его подлой профессиональной мудрости.

— Не можешь! — в противовес мне помрачнел он.

— А почему? — я всё ещё не верил ему.

Мне казалось, он всё сочиняет побасенки назло мне, чтобы в следующее мгновение сразить наповал: да, ты тяжко болен, сегодня мы тебя зарежем!

— Потому что для экстремальных ситуация ты не пригоден. Для обыденной жизни — пожалуйста, хоть на голове ходи, а там — ты будешь на разрыв. Я гарантии не даю. Полноценного питания не будет, — принялся загибать он пальцы. — Траншейная жизнь. Грязь. Слякоть. Опять же бегать придётся на пределе. Начнёшь кашлять, в одночасье изойдёшь кровью. А для гражданки ты абсолютно здоров!

— Вот это да… — опешил я и, забыв попрощаться, как сомнамбул, поволок свою сумку домой. Смерть меня подождёт, понял я так, как понимают, когда тебя отпускают без волос с кровавого эшафота.

Больничный коридор показался мне кротовой норой в другой мир, где солнечно, радужно и тепло.

— Заходи, если что! — насмешливо крикнул Борисенко, закрывая за мной дверь.

Я выполз из госпиталя, так и не увидав Верочку Пичугину, которая была в меня беззаветно влюблена, посмотрел на голубоватое московское небо в росчерках перистых облаков, на молодые листочки и ощутил, что меня предали, почему, не знаю, но предали, и в чём, я тоже не понял, но предали основательно, можно сказать, лишили веры в медицину и судьбу, а потом сообразил: я-то готовился к отсроченной смерти, а она, возьми, да и самоотменилась вообще; то-то было радости.