Дун Си - Переломленная судьба

Когда Гуан Шэн завершил обряд, Ван Хуай обернулся и обнаружил торчащие головы зевак, что столпились за окном и дверью.

«Отец, — бесновался Ван Хуай, — неужели у тебя совсем каменное сердце? У тебя такой милый правнук, а тебе нисколечко его не жаль. У тебя совсем крыша поехала? Поросенка я для тебя заколол, бражку принес, бумагу сжег, хлопушки запустил. Прошло уже двое суток, а ты не только не убрал у Дачжи отеки, наоборот, разбросал их дальше по его тельцу и сделал еще тверже. Теперь они даже на шее — неужто ты хочешь его смерти? Есть в тебе хоть какое-то сочувствие? Ты вообще понимаешь, кто у тебя самый родной человек? Это ведь я, Сопелька [27] Детское имя героя. , ты что же, совсем меня не признаешь? Помнишь ты меня?.. Кажется, ты совсем отупел, раз продолжаешь бездействовать. Уже столько лет я терплю, выжидаю в надежде, что ты меня благословишь. Я и подумать не мог, что ты просто забудешь меня, возьмешь и выбросишь из головы того, кто любил и почитал тебя больше всех. Неужели ты так сильно занят? Посмотри, на кого я стал похож. Ноги мои не ходят, работник из меня никакой, вырастить таланта из Чанчи мне не удалось, все мои надежды лишь на Дачжи. А ты не только его не благословил, но еще и обрушил на него свой гнев, наказал его. Ему всего-то несколько сотен дней от роду, с какой стати перекладывать на него ношу его матери? Он чист, словно лист белой бумаги, и умиления вызывает столько же, сколько в свое время вызывал я, так почему же тебе не сделать поблажку? Честно говоря, это уже ни в какие ворота не лезет, ты все меньше напоминаешь мне моего отца. Помню, когда я был маленьким, если кто-то угощал тебя печеньем, ты клал его за пазуху и нес мне. И пусть это печенье размокало от твоего пота, ты все равно оставлял его для меня. Почему при жизни ты был с детьми так ласков, а теперь доставляешь своим потомкам столько мучений? Или в ваш загробный мир просочились веяния из мира бренного? Когда ты через Гуан Шэна потребовал поросенка, меня даже передернуло. Ты что же, не знаешь, в каком бедственном положении наша семья? Поросенка ему подавай. Да это же неприкрытое вымогательство! Впрочем, черт с ним, с поросенком, я все равно тоскую по тебе, а потому только рад возможности выразить сыновью почтительность. Но ведь ты взять-то взял — и поросенка, и бражку, и деньги, а помочь никак не помог. Это совсем на тебя не похоже. Не иначе как в загробном мире ты сделался большой шишкой и переменился не в лучшую сторону. Неужели моих жертвоприношений тебе недостаточно? Неужели родному прадеду, чтобы излечить своего правнука, тоже следует подносить подарки? Это такая черствость, просто уму непостижимо. И поскольку я уже не могу ни есть, ни спать, я преодолел этот путь в полтора километра только для того, чтобы высказать тебе все это. Если не веришь, глянь на мои исцарапанные в кровь руки и изодранные в клочья штаны. Когда потребовалось тебя восхвалить, я еще мог попросить людей помочь мне добраться до твоей могилы, но чтобы обругать тебя, я должен был залезть сюда сам, тайком ото всех. Да, мне не стоит этим хвастаться, ведь я не хочу, чтобы кто-то пронюхал о нашей ссоре. Итак, если ты все еще признаешь меня своим сыном, если помнишь, что я носил по тебе траур и от поклонов протирал до дыр колени, тогда сию же секунду избавь Дачжи от нарывов. Иначе я забуду о тебе и не вспомню даже на праздник Цинмин [28] Цинмин — букв.: «праздник чистого света» — день поминовения усопших, чаще всего выпадает на 5 апреля. . И даже если случится, что в тот день я окажусь на кладбище, я предпочту поклониться другим могилам. Пойду на какие-нибудь запущенные могилы, а к тебе не пойду. Ты все услышал? Ван Шанчэн, я не молю тебя о карьере или о деньгах, я лишь прошу тебя помочь твоему же правнуку».

Выругавшись как следует, Ван Хуай не сразу отправился в обратный путь, он еще долго сидел у могилы молча. Вокруг стояла мертвая тишина, словно Ван Шанчэн после таких нападок лишился дара речи. На небе друг за другом то в одну, то в другую сторону проплывали облака. Оказываясь над головой Ван Хуая, они словно помещали его под темный прохладный колпак. Рисовое поле перед кладбищем уже подготовили к посадке, залитые водой ячейки блестели точно стекло. Ярость, накопившаяся в душе Ван Хуая, понемногу рассеялась. Его слух наконец-то стал различать еле слышные звуки заполонившей землю живности. В травяных зарослях то и дело стрекотали своими крыльями кузнечики. В воде, вызывая легкую рябь, быстро проплывала какая-нибудь змейка. То пришла весна, о которой всю зиму так сильно мечтали люди: повсюду зеленела трава, яркими красками бушевали цветы, птицы взмывали в небо. Это была самая настоящая весна, а не какое-нибудь ее подобие или предвестье. Ван Хуаю следовало вернуться той же тропинкой, которой он сюда приполз. Длинные непрерывные следы, оставшиеся от его недвижимых ног, напоминали рытвины от двух бревен, под которыми стерлись все остальные следы.

Тем же вечером изо рта у Дачжи пошла пена и поднялась сильная температура. Второй дядюшка высказал опасение, что если малыша не доставить в больницу, он может умереть. За окном стояла такая непроглядная тьма, что невозможно было разглядеть пальцы на вытянутой руке. Но Ван Хуай срочно распорядился, чтобы Второй дядюшка вместе с Лю Байтяо подвязали его коляску на манер носилок, и они отправились в путь, один — держа в руке факел, другой — фонарик. Сперва Лю Шуанцзюй думала взять Дачжи к себе в заплечную корзину, но Ван Хуай воспротивился. Он крепко прижал малыша к себе, чтобы можно было в любой момент проверить, какая у него температура и как он дышит. Дачжи горел у него на груди, словно раскаленная печка. Пока они шли, Ван Хуай то и дело что-нибудь выкрикивал, боясь, что ребенок уснет и больше не проснется. Он восклицал: «Эй, Дачжи, а, Дачжи! Твой дед как-то помирал, но Янь-ван [29] Янь-ван — в китайской мифологии — владыка ада. отпустил меня назад. А отпустил он меня потому, что я не хотел помирать. Если человек сам помирать не хочет, он и не помрет. Все говорят, что наше семейство живучее. Если ты наш потомок, ты эту болезнь одолеешь. Эй, Дачжи, а, Дачжи! Ты только не засыпай, тебе еще и в университет поступать, и карьеру чиновника делать, и дорогу строить для нашей деревни. Вот была бы сейчас тут дорога, твоему Второму дядюшке и дедушке Лю не пришлось бы так страдать. Всем бы стало намного легче добираться до больницы. Эй, Дачжи, ты должен крепиться уже ради одной этой дороги…»

В непроглядной ночи по горной извилистой тропе медленно перемещались свет факела и фонаря. Ветер будоражил листву на деревьях, а заодно трепал огонь факела. Почуяв шаги, замирали живущие в траве твари. Ван Хуай, который то и дело что-нибудь выкрикивал, вдруг взял и заснул. Но едва его качнуло, он тут же очнулся, пощупал лоб Дачжи и подставил пальцы под его носик: температура пока держалась, малыш продолжал дышать. Ван Хуай покрылся холодным по́том, подумав: как он вообще мог уснуть? По его представлениям, он отключился лишь на несколько секунд, но за это время ему успел присниться длинный сон. Будто отец специально явился к нему и стал его вопрошать: «Как ты осмелился меня обругать? Разве можно так поносить своего отца? Да пусть бы я опустился ниже некуда, ты все равно как сын должен помалкивать. Разве ты не мое дитя? Кто несколько десятков лет назад выпустил тебя из своих яиц? Дачжи стало хуже лишь потому, что ты меня обругал. Наше семейство Ванов в свое время отличалось достоинством, каждый из нас понимал, что такое долг и этикет, что такое стыд, а во что наша семья превратилась теперь? Вам не стыдно ни попрошайничать, ни торговать собой, если вы не исправитесь, я вообще исключу вас из семейного списка, пусть всех вас истребят болезни». Ван Хуай смутно помнил, что во сне спорил с отцом на тему того, что тоже мечтал о праведной жизни, но жить иначе они не могли, потому что суровая реальность словно приставила нож к их горлу. «Меня не волнует, насколько тебе тяжело, — отвечал отец, — главное, чтобы ты был достоин своих прародителей». Попав в такой переплет, Ван Хуай проснулся весь мокрый от пота, только спереди пот его обжигал, а со спины казался холодным.