Святослав Рыбас - Варианты Морозова

Выехав за город, «Запорожец» шел на своей предельной скорости — сто километров в час.

Быстро темнело. Морозов включил фары. В белых столбах света были видны бесчисленные живые точки, летевшие навстречу машине. Они разбивались о стекло, оставляя черные пятнышки.

Поля, деревья и столбы уже теряли свою окраску и становились серыми. Одно лишь небо сохраняло на закате светло-зеленый цвет, переходящий в темно-синий.

В кабине все ярче казался отсвет приборного щитка и голубоватого указателя фар. От внешней темноты и этого слабого света, частью отраженного в низу ветрового стекла, кабина делалась еще меньше, а сама машина представлялась живым существом. Морозов изредка поглядывал на щиток и о чем-то мысленно просил своего «горбатого». О чем именно просил — не знал. Но «Запорожец» понимал его, это не вызывало сомнений.

Вечерняя и ночная дорога однообразна. Ослепят на секунду фары встречной машины, вы переключаете свои на ближний свет, а встречная тотчас тоже переключает, — и разъезжаетесь с теплым чувством к незнакомому человеку. Он понял вас и не стал мешать. Но попадется упрямец и на ваше перемигивание фар не обращает внимания, и тогда, видя перед собой непроглядную черную ночь, вы тоже ослепляете его и мчитесь с яростью.

Потом глаза снова привыкают к дороге, и минута за минутой, километр за километром ничего вокруг не изменяется. Тянется вдоль обочины поле с черными безголовыми стеблями подсолнуха, затем тянется лесополоса, а за ней — кукурузное поле, похожее на елочную делянку…

Игра с риском уже давно надоела, вы невольно начинаете отвлекаться от дороги, и перед вами встают иные картины.

В пути Морозов почему-то всегда думал не мыслями, а картинами. Мыслей или умозаключений у него не появлялось, но, видя асфальтовое покрытие, обочину, дорожную разметку и почти все подробности движения, вместе с тем видел — или вспоминал? — совсем другое. Такое двойное видение, конечно, мешало, отвлекало внимание, и поэтому днем Морозов был собран и сосредоточен. Может быть, днем и мелькала перед ним ерническая физиономия Зимина или черно-белый эскиз подземелья, однако — на мгновение…

А сейчас он стал спрашивать Людмилу:

— Ты сказала, знаешь? Ничего ты не знаешь! Если я не знаю, то кто же еще может знать…

На что Людмила ему отвечала:

— Все-таки Верочка была мудрее меня…

Больше Морозов не вспоминал о Вере. Он проехал сквозь какие-то поселки и деревни, тускло освещенные редкими фонарями, и дорога снова пошла среди темных полей и лесополос. Появились белесые клочки тумана. Пахло гарью недалеких терриконов. Морозов думал о Павловиче, зиминском сыне и о чем-то тревожном, пробившемся из разных дней и лет.

Так он ехал, и в лучах фар по-прежнему летели живые точки, и нечастые встречные машины перемигивали светом, а некоторые ослепляли. В дороге мало что изменилось. Но переменилось настроение Морозова. Он задавал себе нелепые вопросы…

«Почему не получилось с Верой?»

«Зачем я отказал Павловичу?»

«Почему я ни разу не пришел к Чудновскому?»

«Что я сделал с Людмилой?»

И ничего не мог ответить себе, и только гнал что есть мочи, ища в риске развлечение.

Странно ведет себя человек, когда находит на него такое настроение! Ему хочется разрушить планомерное течение жизни любым способом, ему тошно оставаться в одиночестве, тянет на люди, он становится болтлив и сентиментален, в нем зреют сумасбродства, и ему хочется действия, бескорыстного, самоотверженного действия…

«Еду в Старобельск! — повторял Морозов. — Еду в Старобельск!..»

Эти слова звучали в нем как обещание. Городок должен был все разрешить.

Морозов радостно вспомнил бабушкин дом, увидел выросший садик, постаревших соседей, и ему стало сладостно грустно. Он освобождался, он ехал туда…

Утром он еще спит, а бабушка стучит на кухне, и через проходную комнату шагают дед, отец и мать, стараясь не скрипеть половицами, чтобы не разбудить Костю. Половицы все равно скрипят. Он слышит звяканье рукомойника, шепот, снова скрипят половицы. От свежей наволочки слабо пахнет нафталином. Глаза Морозова закрыты. Он оттягивает свой подъем, как ребенок, и чувствует, что сейчас это можно… Резко вскинувшись, Морозов встает босыми ногами на домотканый полосатый коврик. На стуле лежат его брюки и рубаха. Он толкает дверь в сени, где стоит газовая плита, и видит бабушку. «Доброе утро!» — весело говорит Морозов. Бабушка поворачивается на его голос, улыбается, морщится, глаза слезятся. «Мы тебя разбудили?» — ласково и виновато спрашивает она. Из-за одного этого выражения ласки и вины на ее лице Морозову становится жалко ее. У нее, как всегда, ветхое платье, а туфли обсыпаны мукой.

«Нет, не разбудили, — говорит Морозов. — Я ведь рано встаю. Привык».

«А раньше любил поспать», — вспоминает бабушка. Садятся завтракать. Отцу и матери надо торопиться на работу, но они расспрашивают сына и не торопятся. Отцу уже почти шестьдесят, а деду больше восьмидесяти лет. И Морозов видит, что вокруг него — старики. Все в доме осталось таким же, как и в тот год, когда он уехал учиться, — настенные часы в темном футляре, дубовый буфет с резным орнаментом, зеркало в бесчисленных черных точках, а то, что изменилось, не изменило общей картины, этих двух проходных комнат, этого низкого потолка, этих маленьких окон. Но прежде здесь жили два старых человека, теперь их стало четыре. Морозову бросается в глаза затертое пятно на отцовском галстуке.

Отец работает в межколхозной строительной организации, он ждет пенсии. «Тебе надо перейти в НИИ, — говорит отец. — Хватит лямку тянуть».

«Никого не слушай! — советует дед. — Главное, делай, что по душе. И не женись подольше. Не женись, Костик. Все бабы — ведьмы». Старик совсем высох, у него начинается катаракта обоих глаз. Он глядит сквозь толстые очки, а бескровные губы смеются.

«У тебя уже седые волосы!» — удивится мать. У нее крашенные хной темно-каштановые волосы, морщины вдоль шеи. Она никогда не простит отцу жизни в этом захолустье и говорит, что уедет вместе с Константином. Бабушка машет на нее рукой:

— Кушай, Костик.

Отец и мать уходят, а бабушка не отпускает Морозова из-за стола и настраивается на долгий разговор.

— Ты похудел, Костик… Может, ты на еде экономишь? Не надо на еде экономить.

— Нет, ба. Я не экономлю.

— А денег тебе хватает?

— Хватает.

— Мы тебе дадим. Я откладываю для тебя.

Морозову становится неловко.

— Зачем мне деньги? — спрашивает он. — Не надо.

— Нам что-нибудь купишь.

— Я и так куплю, не надо.

Но Морозову по-прежнему неловко: он давно обещал подарить бабушке кофту.

— Расскажи, как ты живешь? — выручает его дед. — Работы много?