Михаил Сегал - Почерк

– Хорошо вам? – спросил Охтовский, как будто у нас обоих. Я еле сдержался, чтобы не ответить.

– Да-а! – протянул Андрей Петрович.

Черная девушка нависла, заслонила белое поле и деревце в окне.

– Вот мы и сформировали вашу мечту, ваше представление об идеальном. Тут и любовь, и нежность, и восторг, и красота. Вот где вы находитесь на самом деле каждую секунду существования, но… Это не делает вас счастливым!

– Нет!

– Мечта тяжела, она давит. Я помогу вам избавиться от этого груза… Итак, что мы имеем: поле, зима, деревце, Норвегия, сторожка, кровать со шкурой и голая негритянка. Приступим!

Я услышал, как Лика взяла пациента под руки и повела в Камеру Замещения. Полиэтиленовые бахилы зашуршали по полу. Вдруг шуршание прекратилось, Андрей Петрович сказал:

– Не голая.

Каблуки зацокали. Охтовский подошел.

– Как так не голая? А ну-ка, начистоту! Сами же сказали: в постели, интим!

– Одета она… частично…

Я пока ничего не видел. Может быть, раствор плохо усвоился.

– И как же одета? Чулки? Белье кружевное? Понимаю вас как мужчина.

Мне было, конечно, не очень приятно, что Лика вынуждена все это слушать.

– Нет, – сказал Андрей Петрович, – белья нет. Там у ней как раз все голое… Свитер вижу…

– Хм… Вот неожиданность… Ну, хорошо… Описать можете?

Я уже сам мог описать. Черное тело отстранилось, попало в свет. Белый, крупной ручной вязки свитер плотно облегал грудь, едва доставал до бедер. Прямо на груди стройно, один за другим, как заячьи следы на снегу, выстроились…

– Олени! – сказал пациент.

– Вот как, – Охтовский не придал этому большого значения, мелочи были неважны, главное было не терять время, пока длится состояние № 2, – ну хорошо, пусть с оленями.

Лика закрыла за пациентом дверь Камеры. Мы остались с ним одни, разделенные стеклянной перегородкой.

Всем сердцем я хотел сейчас сидеть неподалеку, за яблоневым садом, на горячих камнях. Держать Лику за кончики пальцев, не решаясь трогать выше, даже верхнюю часть ладони. Смотреть на дальний, растворенный в мареве микрорайон, не отличая верхушки домов от застывших облаков. Конечно, плохо так говорить: получалось, что мне интересно с Ликой только в этой приятной обстановке, что дело не в ней непосредственно, будто она только часть красоты и восторга.

Я прогнал мысли о личном и сосредоточился на процессе Замещения.

«Зима… Норвегия… Деревце…»

– Сейчас мы будем избавлять вас от навязчивых образов, – протяжно сказал профессор… Падайте!

Я и Андрей Петрович провалились глубоко, в пространство без воздуха и света. Я успел, пока не наступила кромешная темнота, повторить: «Шкура… негритянка… дуб…»

Очнулся от нежного прикосновения к губам. Глаза открывать не хотелось, так было хорошо. Широкая ладонь с тонкими пальцами легла на лоб.

Открыл глаза. Свет падал на потолок сквозь стекло мягко, не оставляя креста. Снега еще не было видно, но он уже был здесь, в комнате. Я поднялся на локтях. Вдалеке, может быть, в километре, стояло деревце. Черная девушка опрокинула меня на спину и поцеловала. Мои руки вцепились в медвежью шкуру, старую, пахнущую всем домом, каждым предметом в нем. Я обнял девушку, заскользил ладонями по границе ее кожи и белого свитера. Караван оленей заслонил свет, жар ее груди согрел через тонкую шерсть.

«Готовы, Георгий?» – услышал я голос Лики.

Голос пришел вовремя и напомнил мне о работе, не дал потерять контроль над сознанием. Я должен был приступать к Замещению.

Так… Что у нас первое… Норвегия…

Где-то на другом конце Вселенной Лика крутанула глобус. Ее пальчик зашуршал по бумаге.

«Польша», – услышал я. Собрался.

Зимний гул ветра в лодзьских лесах, реки, холмистые, вспаханные до горизонта поля пришли издалека, или я пришел к ним. Встал покорно, отдал себя на созерцание. Леса взглянули искоса, поверили. Согласились пойти. Уснувшие, не топленные с осени хутора расправили плечи, стряхнули иней с изгородей. Мне нужно было немного – только заполнить проем окна, но никогда не получалось ради одного проема принести лишь маленький кусочек пейзажа. Ради высохшего черного деревца в километре приходилось тащить леса, хутора, окраины городов.

Принес. Выдохнул. На первый взгляд картинка почти не отличалась, и все же это была уже не Норвегия. Поля под снегом лежали иначе, небо было ниже.

– Итак, – послышался голос профессора, – что же мы видим? Норвегии – как не бывало. А что это у нас?

– Белоруссия… Или Польша, – пробормотал Андрей Петрович.

– Польша, Польша, можете не сомневаться!.. И что? Как вы себя чувствуете?

– Хорошо… Покойно…

– Вот видите! Выкинули вашу Норвегию – и ничего не поменялось! И забудьте вы про нее, эка невидаль! Давайте дальше!

«Зима», – шепнула, как будто на ухо, Лика.

Негритянка целовала меня, скользила кожей, но я был предельно собран. Замещение только начиналось.

Зашумели листья, солнце выглянуло из-за туч. Крест от рамы лег на потолок. Повеяло июнем. Белый цвет нехотя стал таять и уступать место зеленому. Мир в окне играл со мной, как стереоскопическая открытка: повернешь в одну сторону – еще снег, в другую – трава. Я собрал все силы и удержал открытку в крайнем правом положении. Черное деревце вдали покрылось кроной. Медоносные пчелы взяли старт на сиреневый островок на краю поля.

– Лето, – ласково пропел Андрей Петрович.

– Конечно, лето! – отозвался Охтовский. – А что же еще! Тепло, хорошо!.. Раньше вы его представляли в своих мечтах?

– Нет, ни разу…

– Ну и что, плохо?

– Не плохо… Покойно…

– О чем и речь! Сколько лет носились со своей зимой, а мы ее раз – и заместили! Ничего не поменялось!!!

Негритянка окутывала меня нежностью, красотой и восторгом, но я все же умудрился повернуть голову влево. Ухо на мгновение очнулось от поцелуев, я услышал далекий родной голос: «Бревна!!!»

Я уже и сам пристально смотрел на стену. Вспомнил деревню неподалеку от нашего научного центра, чудом сохранившиеся одноэтажные домики, которые, конечно, были не совсем мазанки, но очень похожи. Стены изнутри шли волнами, белая известь играла на солнце. Я сосредоточился и перенес их сюда. Слева… Справа… Бревенчатая кладка ушла прочь. Мы были в Польше, летом, ни в какой не в сторожке, скорее в недорогом дачном домике.

«Шкура», – услышал я шепот Лики, а может, и сам подумал. Ведь когда шепот, не всегда можно определить, мужской он или женский.

Так было сладко тонуть в этой шкуре, быть поверженным животным на теле другого поверженного животного, вдыхать запахи кожи и шерсти, но я помнил главный постулат теории Охтовского: нет ничего незаменяемого. Нас губит вера в исключительность выбранного предмета. Замени его – ничего не потеряешь. Ни красоты, ни нежности, ни восторга! Секрет в том, что менять надо не целиком, а по частям. И сейчас очередь была за шкурой.