Флора Олломоуц - Серебряный меридиан

— Кто-о? — Уилл даже выскочил из-за парты, чтобы лучше расслышать.

— «Абисидариус» — Хиггс!

Класс рухнул со смеху. Они еще долго не могли уняться, поймав такое словцо, и вспоминали о нем каждый день при встрече со своим, похожим на ящерицу, наставником.

Уиллу школа понравилась. Здесь можно было дружить, глазеть в окно, в перерывах играть во дворе с собакой, передразнивать учителя, получать замечания и гордиться этим, а еще выучивать уморительные словечки. Но главное — все это нужно было донести до дома, чтобы между одиннадцатью и часом, во время обеда, успеть рассказать и показать все домашним.

— Эль, ты где? Иди, что я тебе расскажу! Эль! — кричал Уилл, не успев переступить порог.

Все, что происходило в школе минута за минутой, он выкладывал ей, с трудом переводя дыхание. Эльма, как пересмешник, запоминала все слово в слово и в его отсутствие пересказывала услышанное Мэри и всем, кто хотел ее слушать. Часто от нее отмахивались, но это ее не смущало. Каждое новое впечатление вдохновляло на новый монолог. Ближе к Рождеству она вновь всех удивила, вдруг перестав отзываться на свое имя. Попытка Уилла узнать почему, довела их почти до драки.

— Называй меня тоже Уилл! — требовала Эльма.

— Не буду! Это мое имя!

— И мое тоже! Я знаю!

— Ты Эль.

— Нет! Я тоже «Уилл»!

— Вы что это расшумелись? — подошла к ним Мэри.

— Почему все его зовут Уилл, а меня по-другому? — не унималась Эльма.

— Уилл — это мужское имя, а девочке полагается женское.

— Вот! Слышала? Слышала? — Уилл победоносно вскинул голову и тут же получил легкий подзатыльник от матери.

— Нет же! — глаза Эльмы сверкнули обидой и решимостью. — Вот смотрите — вы сейчас увидите! Сейчас!

Она побежала наверх в комнату братьев.

Уилл посмотрел на мать. Та пожала плечами.

— Не знаю, что она теперь придумает. Будем надеяться, бороду себе не наклеит.

Уилл расхохотался, но Мэри не очень-то и ошиблась.

Прикрыв дверь плотнее, Эльма откинула крышку стоявшего у кровати Уилла небольшого сундука, в котором хранилась его одежда. Надоели ей девичьи юбки и шнуровки. Довольно! Девочки не бывают такими сильными и ловкими, как она. Вытащив рубашку, штаны и жилет, она сбросила платье и торопливо переоделась. Ей всегда хотелось быть в точности такой же, как Уилл. И чудо произошло. Теперь она почувствовала себя мальчиком. Покрутилась, широко распахнув руки, задыхаясь от счастья и свободы. Она выскочила из комнаты и сбежала вниз по лестнице с криком:

— Я — Уилл!

— Мистрис Мэри! Все смотрите! Я — Уилл!

Мэри поймала ее у двери на кухню и отправила сына наверх, приказав не высовываться.

— Голову с тобой потеряешь!

— Мистрис Мэри, зовите меня тоже Уилл! Смотрите, я — как он!

— Как же я тогда смогу отличить тебя от него?

— Ну… как… — Эльма задумалась.

— Послушай меня, — Мэри присела на корточки перед дочерью. — Тебе подобает носить женское платье, потому что ты девочка. Понимаешь?

— Но ведь имя у меня мужское! Виль-гельм-ина.

— У тебя женское имя. Оно происходит от имени твоего Святого покровителя и заступника. Ты — девочка, вот когда вырастишь, будешь женщиной. Бог создал мужчину и женщину и дал им мужские и женские имена. Ты должна немедленно переодеться и никогда больше не делать этого! Это очень большой грех! Благодари своего Святого заступника, что сейчас тебя никто, кроме меня и Уилла, не видит! Ты поняла?

Мэри впервые говорила так строго. Эльма притихла.

— Поняла, — едва слышно проговорила она.

— Вот и молодец! Иди и переоденься.

— Мистрис Мэри, можно я скажу?.. Я не хочу быть Эльмой…

— А кем ты хочешь быть?

— Я знаю другое имя, — Эльма говорила все так же тихо. — Виола.

Мэри молчала довольно долго.

— Давай заключим с тобой уговор, — наконец, сказала она. — Я разрешу всем называть тебя Виолой, а ты никогда не будешь надевать одежду Уилла.

Глаза девочки загорелись.

— Не буду!

— Вот и ладно. А теперь иди, помолись и попроси у Господа прощения.

В штанах и рубашке было очень хорошо. Но имя Виола было лучше, чем рубашка. Впервые Эльма услышала его, когда Уилл повторял ей урок грамматики. Это было самое прекрасное имя на свете! Самое красивое! Теперь ей не придется мучиться со своим нынешним именем, которое она терпеть не могла. Пока Мэри говорила о женских и мужских именах, Эльма вдруг подумала, что одежду люди меняют, а имя не снашивается, оно остается навсегда. Это было ее первым мгновенным интуитивным прозрением.

Мэри перекрестилась, когда Эльма убежала. Она вспомнила, как испугалась, увидев девочку в мальчишеской одежде, и ругала себя за малодушие. В доме и так этого ребенка считали странным. Она действительно ни характером, ни поведением, ни сообразительностью не походила на других девочек ее возраста. А уж ее сходство с их старшим сыном и подавно настораживало не одного только Джона. И вот теперь эта причуда с одеждой и именем. Уж лучше дать ей другое домашнее имя, думала Мэри, чем повод для сплетен или дурной славы. Что ждет ее дочь, когда она повзрослеет? Куда приведет ее непокорный нрав? Ей оставалось только молить Бога о даровании ей самой мудрости и терпения, а дочери — чистоты сердца и ясного разума.

Как Джон ни старался добиться, чтобы Виола знала свое место, ничего не получалось. Их с Уиллом проделки только забавляли всех в доме — подмастерья подхватывали их словечки и песенки, женщины восторгались их играми и небылицами. Это и беспокоило Джона. Он все ждал подвоха и был уверен, что все эти радости однажды обернуться бедой. И все из-за девчонки. Что-то в ней было не так. Особенно его пугала поразительная схожесть с Уиллом. Словом, все, чем Виола радовала всех обитателей его дома, для Джона оставалось причиной мрачных предчувствий.

Тем временем Уилл по-прежнему посещал школу. Он уходил туда к шести утра летом, а зимой — к семи, слушал учителя и отвечал уроки до одиннадцати, бежал домой обедать и в час возвращался к звонку, чтобы к пяти часам в теплое и к шести часам в холодное время года вернуться домой. По мнению Джона, дома парень много бездельничал. Он отлынивал от работы в мастерской, не слушал наставлений и не выполнял его приказаний. Вместо этого он болтал с Виолой обо всем, что происходило в школе. В этой болтовне можно было услышать всякие премудрости: аблатив и аккузатив, мужской и женский род, спряжения и герундий. Иногда Джон замечал, как они вместе делают уроки по одной книге. Это был учебник Лилли, он запомнил имя, потому что Уилл, по совету учителя, просил купить ее к началу нового учебного года. Как только класс приступил к занятиям по нему, Уилл придумал для них с Виолой новое развлечение — составлять латинские фразы, как предлагалось в упражнениях, подражая Катону, Цицерону и Теренцию. Они стали делать это наперегонки — кто быстрее сообразит, у кого фраза получится красивее, чьи слова не отличить от слов поэта. Все новое, что Уилл узнавал в школе, тут же перекочевывало в дом. Когда на третий год обучения в программе появились басни Эзопа, он превратился в говорящий зверинец. Репертуар домашнего театра пополнился спектаклями на темы басен «Про льва и мышь», «Про ворону в чужих перьях», «Про муравья и муху» к большому удовольствию всех домочадцев и соседей. Виола очень скучала, когда Уилл был в школе, и с ним происходило то же самое. Вдвоем им было хорошо. Врозь — почти невыносимо. Чтобы скрасить себе время без него, Виола, закончив работу, которую ей поручали, придумала, что делать. Она решила перечитывать его записи и переписывать письменные упражнения. Это оказалось не просто развлечением, это стало открытием. Наблюдать, как под пером появляются буквы, из них складываются слова, из слов получаются фразы, стало ее любимым занятием. Сначала ей просто нравилось писать, но постепенно она начала понимать, что записывать можно не только чужие, но и собственные мысли. Она писала, положив голову на тыльную сторону ладони у левого края листа, с наслаждением вдыхая запах чернил. Они стекали с пера и превращались в слова. Слова становились всем, что было вокруг. В ее власти было выбирать их и отвергать, менять их местами и чередовать, одно заменять другим, делать с ними что угодно. Они были ее собственными. Она была их хозяйкой. Только она и никто другой. Никому еще не известное слово вдруг появляется на бумаге, и ты сама можешь произнести его. Только что оно было просто узором и вдруг стало живым. Первым порывом Виолы было желание тут же разделить с кем-нибудь этот восторг, но Уилл был в школе, а внизу Джон сердито отчитывал кого-то. Нет, никому она не скажет. Это будет ее тайной.