Флора Олломоуц - Серебряный меридиан

Это было время Позднего Возрождения, когда мир трудно, но с энтузиазмом преодолевал архаичные страхи и осмысливал появление нового типа людей — великих мореплавателей, первопроходцев, ученых, философов, архитекторов, поэтов и художников. Их идеалом были искусство и наука античных Греции и Рима, но они — люди Ренессанса, были устремлены не только в прошлое, но и вперед. Они хотели все увидеть и все понять. Они создавали новую вселенную, они заложили фундамент для жизни после них. Их основной заслугой стало то, что они подняли на пьедестал человека, признав его главным объектом существующего мира. Его значение и место на земле, его уникальный внутренний мир, его индивидуальные качества и свойства характера, его внешний облик — все было одинаково важно. Человек Возрождения открывал себя. Идеи, волновавшие его ум и душу, и плоды его титанического труда говорят, что личность в современном смысле слова выпестована именно им. Неважно, каким его видят — творцом, забрызганным краской под сводами ватиканской капеллы, астрономом, доказавшим, что Земля вращается вокруг Солнца, или бродячим актером, основавшим театр в елизаветинской столице. Гения определяет степень созидательной дерзновенности — беспредельные возможности непокорной творческой личности.

Ренессансный человек всегда ассоциируется с образом мужчины-творца — живописца, ваятеля, зодчего или поэта. И никогда — с образом женщины-творца. Ренессансная женщина… Какой она могла бы быть? Если оказаться в «Своей комнате» [56] Эссе В. Вулф. , можно предположить, что у Уильяма Шекспира была не просто сестра, а сестра-близнец, родившаяся с ним в один день и час, и одаренная ровно в той мере, что и он.

Впервые они увидели друг друга, когда им было по пять лет. Это был счастливый день. Уильям знал, что в этот раз ему обязательно привезут подарок. Он это предчувствовал, возможно, уловив волнение, охватившее всех в доме за несколько дней до отъезда Джона на ферму. Он гадал в нетерпеливом предвкушении, что это будет, и задохнулся от радости, когда отец вернулся из Уилмкота. Джон привез к ним домой девочку, сказал, что зовут ее Эльма Эванс и что она теперь будет жить в их доме на верхнем этаже, отведенном для слуг и подмастерьев. Больше отец ничего не сказал и быстро ушел в мастерскую. Мать повела девочку наверх, и Уилл проскользнул за ними подслушать, о чем они будут говорить, но его прогнали от двери.

Мэри обмыла Эльму травяным отваром и переодела ее в городское платье. Она вглядывалась в лицо девочки. Эти глаза — любопытные, как будто смеющиеся, этот нос — как у отъявленного задиры и непоседы, скругленный и вздернутый на кончике, эти улыбчивые губы, эти широкие, похожие на крылья, брови она видела каждый день вот уже пять лет, глядя в лицо своего старшего сына. В Эльме было много мальчишеского. Даже волосы ее отказывались расти по-девичьи — непослушные, на затылке они закрутились крупными темными блестящими кольцами.

Мэри хорошо помнила все свои встречи с ней в редкие приезды на отцовскую ферму. Девочка всякий раз казалась совсем другой, так сильно она менялась — словно сбрасывала с себя одну оболочку за другой. Возвращаясь домой, Мэри с удивлением обнаруживала в сыне те же перемены и понимала, что не замечала их в нем прежде потому, что он был постоянно на глазах. С надеждой не переставала она молить Пречистую Деву о возвращении ей дочери. В этом году эпидемия чумы снова угрожала Стратфорду.

Всего в нескольких милях от города в небольших селениях и на фермах болезнь косила целые семьи. Из Уилмкона пришла печальная весть о смерти Адама и Анны Эванс. Дети, оставшиеся в живых, осиротели. Мэри понимая, что медлить и бояться она больше не может, на коленях молила Джона не отдавать вновь Эльму в чужие руки. Теперь ее дочь была дома. И так же, как Уилл, спрашивала Мэри обо всем без остановки.

— А где я буду спать?

— Со всеми — наверху.

Это собаки как у нас? Они тоже коров пасут? — Эльма показывала на стену с гобеленом, изображающим Даниила в пещере со львами.

— Это не собаки, Эльма, это львы. К ним царь Дарий повелел бросить пророка Даниила.

— Даниил победил?

— Господь послал ему ангела на помощь, и львы его не тронули.

— А Хью и Кэтрин тоже будут жить теперь здесь?

Эльма говорила о детях Эвансов. После смерти родителей их взяла семья кузнеца.

— Нет. Они будут по-прежнему жить на ферме. А ты — с нами.

— Почему?

— Потому, что твой дом теперь здесь.

У Эльмы задрожали губы и подбородок.

— Ма-ма! — заплакала она.

Мэри обняла ее.

— Не плачь, детка. Не плачь. Не плачь.

— Я хочу домой, к маме!

Мэри крепче прижала девочку к себе. Не дать бы собственному сердцу разорваться на глазах у ребенка. Ибо никаким утешением сердечной тоски не заглушить.

— Мы с тобой теперь одна семья, — медленно проговорила она. — Мы обязательно поедем в гости к Хью и Кэтрин. Только не сейчас. Теперь ты будешь жить здесь, с нами. И я буду твоей… второй мамой.

— Так не бывает.

— Бывает. У Кэтрин и Хью теперь тоже есть вторая мама. Видишь, как хорошо, что на свете для всех есть мамы…

Она замолчала, прижимаясь лицом к детской головке. Стараясь не смотреть в глаза девочке, Мэри спустилась на кухню, накормила ее, и та постепенно успокоилась. Не прошло и часа, как на Мэри вновь посыпались вопросы. Эльма оказалась говоруньей, а мать, годами тосковавшая по дочери, не могла теперь этому нарадоваться. Тем более, что к бесконечным разговорам она давно привыкла и порой шутила, что от них у нее мозоль на языке. В отличие от только пытающегося говорить младшего брата Гилберта Уильям расспрашивал окружающих обо всем с утра до ночи. Молчание в доме воцарялось, только когда он засыпал. А спал он мало. Днем же ни разу не было случая, чтобы он угомонился хотя бы на час. Он передвигался только бегом и говорил обо всем и со всеми, кто оказывался рядом. Не найдя подходящего собеседника, он беседовал сам с собой. Вот и теперь во дворе послышался шум и громкие пререкания. Кто-то обнаружил его у дверей мастерской и отогнал прочь. Мэри покачала головой. Спасу нет! Давно уже для этого разбойника любая хворостина больше смешна, чем страшна.

— Уилл, иди сюда — позвала Мэри, выглянув из окна.

Он скатился со ступеней мастерской и вбежал в дом. Мэри усадила детей за длинный стол, над которым висели пучки сушеных трав. Радостней дня давно не было в ее жизни. Оба тут же принялись болтать о чем-то. Это выглядело трогательно и забавно — удержаться от смеха было невозможно. Особенно смешили Мэри их носы — будто все любопытство и вся порывистость двух одинаковых маленьких лиц сосредоточились именно в них. Со стороны могло показаться, что они принюхиваются друг к другу. Все в доме знали, что природа одарила Уилла удивительным обонянием. Мальчишка обладал чутьем не хуже собаки, угадывая едва уловимые запахи. За это его особенно ценили на кухне. Нюх ребенка служил прекрасным определителем свежести продуктов. Для Джона, однако, эта способность сына в недалеком будущем стала камнем преткновения при попытке начать его обучение в кожевенной мастерской. Отец мечтал о сильном, ловком и умелом преемнике и, радуясь выносливости сына, думал, что из него получится превосходный мастер. Не тут-то было. Джон со своими помощниками занимался выделкой шкур. Их вымачивали, скоблили, размягчали с помощью соли и квасцов, а перед просушкой выдерживали в чанах с домашними и дворовыми отходами. На первых порах каждый, кто начинал работать в кожевенных мастерских, с большим трудом привыкал к чудовищным запахам этого производства. Оказалось, что Уилл, несмотря на выносливость во всем остальном, от нестерпимой вони заболевал многодневной рвотой и на какое-то время полностью терял обоняние и частично зрение. С этим Джону, не терпевшему возражений, пришлось смириться. Теперь Уилл и Эльма с удовольствием тянулись друг к другу, точно стараясь разглядеть что-то заметное только им. Уилл был не единственным ребенком в семье. Второй сын Джона и Мэри Шакспир — так произносили их фамилию в родном городе — родился через два года после Уилла, и на время заменил старшему брату того некто, с кем ему всегда хотелось говорить и играть. До рождения брата громоотводом для его энергии служили, начиная с Мэри и кормилицы, все живущие в доме, а за его пределами вся живность на скотном дворе. Уилл все и всех втягивал в свой круг. Было и еще нечто, о чем знала только Мэри и о чем она никому не рассказала. Месяца в два он, лежа в пеленках, тихо заговорил с нею на непонятном ей языке. Он не гулил, не лопотал, не плакал, а говорил связно и спокойно, словно непременно должен был ей что-то поведать. Но она не понимала, не знала этого языка. Это не было ее фантазией. Ребенок начинал говорить, как только она оказывалась рядом. Все так же негромко, подобно рассказчику в кругу внимательно его слушающих. По интонации она понимала, что младенец говорит о чем-то очень важном, а может, и главном для него. Это продолжалось месяцев до четырех и закончилось так же неожиданно, как началось, и больше никогда не повторилось. Научившись понимать, а потом ходить, он тянулся ко всем и всему, стремился за все схватиться, со всеми обняться, до всего дотронуться. Вытаскивать его из погасшей жаровни, снимать с веток кустов и деревьев, вылавливать из луж, оттаскивать от коров, овец и лошадей стало обычным занятием каждого взрослого, кому он попадался на глаза. Он чувствовал себя уверенно, спокойно и радостно только когда кто-нибудь находился поблизости. К счастью, рядом всегда оказывался кто-то, будь то человек, цыпленок или щенок. Когда пришло время начать говорить, родители еще больше удивились. Их сын заговорил сразу, не картавя и коверкая слова, как все дети, а правильно, понятно и много.