Джеймс Донливи - Самый сумрачный сезон Сэмюэля С [Компиляция]

— Садитесь, герр С.

— Конечно, док. Сегодня я вам кое-что сброшу. А то с субботы крутится и крутится подле варолиевого мостика, а теперь так и девятый с пятым нервы забивает. Да вы помните, это те самые, что на лабораторках вы у налимов выковыривали. Ну, док, свершилось. Впервые в жизни мне предложили перепихнуться, причем без всякой привходящей лабуды. Целую ночь перед носом сиськами трясли. Док, вы слушаете. Еще у меня для вас мощнейший сон. Да что такое, вы чем-то озабочены. Закурите сигару. То есть вам это по карману, с гонораров-то.

— Герр С.

— Вас ист, док.

— Я предпочел бы, чтобы вы не говорили со мной по-немецки. Герр пациент.

— Погодите-ка, док, что-нибудь не так.

— Да, герр пациент.

— Может, до вас дошел слух, что я организую недовольных расценками пациентов в союз. Хи-хи.

— Герр пациент, я хочу сказать вам нечто важное, и необходимо, чтобы вы все правильно поняли. Вы чертовски умны, и, я надеюсь, непонимания не возникнет.

— Слушаю, герр доктор. В чем ваша проблема.

— Герр С, вы сводите меня с ума.

— О-о.

— А это знак того, что вы полностью и окончательно вылечились.

— Постойте, док.

— Нет, вы постойте. Будьте так любезны. Этот час бесплатный, и все — мои поздравления. Так что позвольте продолжить.

— А что вы собираетесь делать со всеми деньгами, которые от меня получили.

— Герр С, вы в курсе, что за эти пять лет мои расценки возросли, а с вас я брал по-прежнему.

— Истинная правда. И все-таки, док, на что вам деньги.

— Осмелюсь напомнить, герр пациент, что это мое личное дело.

— Я ночей не сплю, мучаюсь, а если буду знать, мне это поможет, вот и все.

— Я их вкладываю.

— Во что.

— Бога ради, герр С, я ответил на ваш вопрос.

— Нет, не ответили.

— Какая разница, во что я их вкладываю.

— Если никакой, почему бы тогда не сказать.

— В производство.

— В производство чего.

— Химической продукции.

— Какой химической продукции.

— По-моему, герр С, ваше время истекло.

— Нет, не истекло. Я хочу знать, во что вы вложили мои деньги. Никуда отсюда не уйду, пока не скажете.

— Очень хорошо, герр С. Я вкладываю деньги в производство боеприпасов и оральных контрацептивов.

— О'кей.

— Я ответил на ваш вопрос.

— У-гу.

— Рад слышать.

— Боюсь, док, вам будет очень не хватать моих излияний. Но вышвырнуть меня в этот холодный мир с вашей стороны все же чертовски разумно. Еще три месяца, и вы бы сами тут вмерзли ледяным сталагмитом.

— Возможно, герр С.

Сэмюэль С в кресле, руки на кожаных подлокотниках. Пока сидишь, кажется, так и будешь сидеть тут вечно. И тишина вокруг слушает тиканье докторовых часов — тиканье, которое теперь гроша ломаного не стоит. Заснуть бы. Пока он еще здесь, по ту сторону стола. Боксерская груша. Ледяной сталагмит. Для сокрушения саднящих моих костяшек. Последний час после многих сотен. Зато бесплатный. Как в Штатах пиво — за счет заведения, приятель. Глоток последний — вкусный самый. Можно сказать, его только и ждешь, пока хлещешь остальное. А этот последний сеанс принес мне самое большое озарение. Оказывается, если вылечишься, сам не заметишь.

— Пока, док.

— Прощайте, герр С.

Сэмюэль С принимает вертикальное положение. Доктор так и не садился. За ним окно, за окном девочка свистит в свою свистульку. Герр доктор потирает большой палец. Хочет, стало быть, пожать руку. Ну уж нет, это против моих принципов. Да ведь и помимо него я немало народу обидел. Что же теперь начинать с рукопожатий, когда знаешь, что один черт все кончится руками у тебя на горле.

— Док, последний вопрос, прежде чем я навсегда уйду. Как по-вашему, вы когда-нибудь вылечитесь.

— Нет, герр С.

— Док, хотите верьте, хотите нет, но, по-моему, мы славный малый. В общем, спасибо, что хоть пытались.

— Герр С, позвольте, я добровольно выскажу суждение. Вы странный тип. Жаль, что вы пытались превратить меня в ледяной сталагмит, а то я мог бы слушать вас гораздо дольше.

На улице вся храбрость сходит на нет под струйками прохладного летнего дождика, капающего прямо в сердце. Отпечаток зубов на бедре пульсирует. В глазах у Сэмюэля С набухают слезы. Медленным шагом прочь — и спокойно, спокойно. Но сорок шагов спустя он все равно не выдержал. Плечи сложились, как крылья, и, спрятав лицо в ладонях, он привалился к косяку ближайшего дверного проема. Так никому и не поведав сна. О том, как провожает Абигейль и Кэтрин на поезд. Помогает грузить багаж. Истинный джентльмен. И вдруг трахает Кэтрин. Толстуха не толстуха — по фигу. Впендюрил ей по самый помидор. Потом обернулся. И видит, что на перроне две фигуры. Темная и светлая. Графиня и герр доктор. Те проходят мимо, а тут носильщики тащат шикарные чемоданы, а его прижали к колесам поезда, который тронулся. Потом он умирает, но ведь не хочется, чтобы друзья знали, что ты умер с криком боли и ужаса, так что пусть верят, что ты вел себя храбро, держал язык за зубами и не издал ни звука.

The Saddest Summer of Samuel S (1966)

Перевод: Владимир Бошняк, Александр Гузман

Сложенный атлетически, он ходил с развальцем, по-ковбойски. Седовласый его отец был, что называется, столпом общества; носил иногда в кармане самозарядный пистолетик, на который имел разрешение. Из четверых его детей Альфонс единственный был трудным. И шел по жизни, то и дело повторяя: осесть бы мне, чтобы чуток повкалывал — для сохраненья формы, — и отоспаться после, в Вермонт, может, сгонять на пару месячишек, поохотиться…

Руку для приветствия он таким движением протягивал, изящным. И разносилось шепотком, ну правда же, какой миляга. Однако же его отец, еще задолго до своей кончины, сказал Альфонсу: сын, вся твоя жизнь безнравственна. Альфонс стоял в отцовском кабинете на ковре с рукой, протянутой его коронным жестом, и говорил, ну папа, докажи, прошу тебя, ну назови мне случай — один-единственный, — когда ты точно знал бы, что я сделал что-нибудь дурное.

И отец Альфонса, сидя за письменным столом с карандашиком в тонких пальцах, тогда сказал:

— А как насчет того штрафа за превышение скорости. Вечно их приходится оплачивать мне. Еще легко отделался — могли привлечь за вождение в пьяном виде. А кстати, для какой ты надобности весь был с ног до головы в духах.

Альфонс, одетый по-весеннему, мягкой подошвой модного мокасина ерошит замшевую шкурку штиблета на другой ноге.

— Видишь ли, папа, за пьянство за рулем меня бы посадили, вот я и вылил на себя все Лайлины духи, чтобы нельзя было унюхать.

— Ты преступил закон.

— Да кто ж его не преступает.

— Для моего сына это не оправдание.