Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Что важнее всего для писателя? Искренность. Что еще важно? Опыт. Другие называют это судьбой. Я бы остановился на втором определении. Без судьбы, без опыта нет литературы.

У Ю. Додолева есть и судьба и искренность. Он без обиняков пишет о том, что пережито, — о войне, о времени после войны. Время это до сих пор болью отдается в его душе.

Боль за пережитое — вот что еще важно для писателя.

Я думаю, критика была справедливо щедра по отношению к повести Ю. Додолева «Что было, то было». «Тут не убавить, не прибавить, все это было на земле», — сказал А. Твардовский в поэме «За далью — даль». Ю. Додолев тоже не хочет ничего убавлять и ничего прибавлять. Впрочем, он прибавляет. В его повестях факты подняты на поэтическую высоту.

Проза Ю. Додолева — смесь патетики и реализма, смесь взрывчатая, потому что какая же патетика, когда людей убивают, когда они возвращаются с войны с пулей в легком, когда вдовеют молодые женщины, остаются без сыновей матери?

Ю. Додолев мало пишет о войне. Она приходит из снов, из воспоминаний. Время его повестей — послевоенное время. Этому времени меньше повезло в литературе, чем войне. Меж тем это была эпоха драматическая, эпоха перелома, когда все ломалось и переходило в иную жизнь — и душа, и быт. Все мы — и воевавшие, и невоевавшие — стряхнув сон войны, не знали, как жить. Как жили до войны — жить было нельзя, как жили во время войны — тоже. Надо было все начинать с нуля, а война висела на душе камнем, давила, не отпускала. Чувство свободы и освобождения смешивались с чувством стесненности, неустройства, незнания, как относиться к себе и людям.

Это незнание, колебание души, сбросившей иго войны и жаждущей обновления, праздника, счастья (отвыкли от него в войну), и показал Юрий Додолев.

Ю. Додолев смотрит правде в глаза, и он склонен идеализировать жизнь. Его герой, как правило, дон кихот, хотя за плечами у него окопы и госпиталь. Он все видел и все же находится в ожидании, в мальчишеском неведении относительно человека. Он даже наивен, но наивность эта прекрасна.

Таков Георгий Нырков в повести «Что было, то было», таков и Антон в повести «На Шаболовке, в ту осень…». Скитания Георгия Ныркова напоминают скитания многих людей после войны. Все искали какого-то места, где можно было бы усесться, прочно обосноваться, найти работу. Найти семью, дом. Дом был разорен, семьи развеяны, развеяна была и вера в то, что все это можно снова собрать, вернуть. Полстраны было в те годы на колесах. Возвращались из эвакуации, возвращались с войны, находили и не находили близких, а, если и находили, то не узнавали: и сами изменились, и те изменились. Не узнавали старых квартир, дворов, городов. Все и всё стронулось, преобразилось. Красавец Витька с костылем («На Шаболовке, в ту осень…») уже не тот красавец, бабник, что был до войны. Его тянет к сыну, к семье. Красавица Лида, его сестра, говорит: «Сейчас пожить хочется». Не дождалась она Антона, связалась со снабженцем Никодимом. Возвращение Антона для нее тоже ломка, стыд, но и невозможность вернуться в довоенное детство. Зато Вера дождалась своего мужа Ивана, хотя бил он ее до войны, весь двор слышал, как плакала она от его побоев, а вот вернулся и вернулся иным. Награда, радость и откровение.

Зато чем награжден Никодим, который ловил в войну свое счастье да прогадал? Что делать Елизавете Григорьевне, его сожительнице, которая тоже, может быть, думала, что война будет вечно, и махнула рукой на жизнь? Пустота, одиночество. Автор горько спрашивает в конце повести: «Что ждет эту женщину? Что осталось ей?»

Двор на Шаболовке населен людьми. И каждого из них помнишь, к каждому проникаешься жалостью. И к Грише Попову, умирающему от туберкулеза, и к его невенчанной жене Галке (которую полюбил Антон), и к их младенцу, к Федору Ивановичу, к Вековухе. С нежностью написан Ю. Додолевым образ бабушки, хранительницы очага, доброго духа дома, бабушки, от которой тянется нить в прошлое, разматывается клубок связи эпох. Не так уж далека эпоха начала века от эпохи войны. Москва еще дышит этой преемственностью. Вообще быт Москвы и по преимуществу любимого Ю. Додолевым Замоскворечья (где подскакивали на неровном булыжнике автомобили, выпуская фиолетовый дым, и где тротуары были похожи на побитое оспой лицо) с сыновним, чувством написан в повести. «На Шаболовке, в ту осень…», если хотите, ода Москве послевоенной — Москве голодной, Москве бедной, но и как бы крещенной войною на новую жизнь. С картинами Москвы врывается в повесть дыхание истории, рамки полотна расширяются, вбирая в себя, кажется, все пространство России.

Тем более это относится к повести «Что было, то было». Что это, как не песнь любви посреди разоренья, послевоенного разброда, несоединимости судеб, несоединимости бывшего тыла и бывшего фронта? Бывший тыл и бывший фронт (то есть люди воевавшие и остававшиеся в тылу) часто не понимают друг друга, страдают от этого непонимания и все же тянутся друг к другу.

Тем, кто воевал, не понять тех, кто не воевал, а тем, кто не воевал, есть что рассказать воевавшим. И они воевали, да как!

Соединение дается с кровью и со слезами. Не получается любовь у Вальки и у Георгия, у Серафима и Василисы, трудно склеиваются отношения Нади и Зыбина, тетка Ульяна остается одна. Какая-то растерянность перед новым состоянием — состоянием мира — овладевает этими людьми. Они не могут приспособиться к нему. Серафим ударяется в спекуляцию (хотя он воевал, и воевал неплохо), Гришка-семинарист — в пьянство, Егор Егорович, не веря в личное счастье, отдается работе. Никого из них не осуждает Ю. Додолев. Он вообще писатель не осуждающий, а писатель понимающий. А понять, как говорится в пословице, значит простить.

Герои повести ищут преодоления одиночества, неприкаянности, непристроенности. Они влекутся друг к другу вопреки недоверию, осторожности, одичанию, которое тоже есть мета войны. Трогательна Надя, которую встречает Георгий в заброшенной будке на берегу моря, Надя, потерявшая ребенка, пережившая плен, позор матери-одиночки. Все, что с ней было, должно было, казалось, убить в ней и женственность и способность любить. Но в повести она оживает, медленно распрямляется, как примятый росток. И ей, может быть, выпадет счастье — счастье ломаное-изломаное, пришедшее после ломки, — но тем более дорогое.

Так же ждут лучших дней и обитатели ночлежки тетки Ульяны, и сама тетка Ульяна, и Анюта Давыдова, и Валька. Валька — центр повести «Что было, то было», на нее обращены все лучи, и от нее они расходятся, одаривая теплом всех, кого пожалела Валькина нескупая душа.

Валька расцвела в голодное время любви. То было время голода на любовь, и все принималось за любовь, как каждая корка хлеба, каждая мороженая картофелина считались едой. Валька готова стать этой картофелиной, этой случайной коркой, которая утоляет голод. Ей жаль людей. Она не распутница, она грешница. Но ее грех высок, простителен, ибо тепло, отданное ею, переносится в охолодавшие за войну души. Валька — мадонна сорок пятого года, и написана она Ю. Додолевым как мадонна, как святая. Образ Вальки, может быть, один из самых чистых женских образов в литературе последних лет. Какой-то светлой печалью веет от этого образа, какой-то зазывающей ласковостью.