Роман Сенчин - Квартирантка с двумя детьми [сборник]

Ирина привычно увлеклась, вжилась в сюжет, увидела героев, и тут, неожиданно и резко, как в момент, когда вроде бы уже совсем уснул, вспоминается что-то несделанное, или что-то плохое, и это сдирает тёплое покрывало сна, она вспомнила слова мужа: «Я ненавижу писать… постыдное занятие… У меня отравление. А я продолжаю, продолжаю каждое утро… Больше не хочу выливать дрянь, которая у меня накопилась…»

И глаза перестали видеть строчки, и сколько она ни пыталась вернуться к чтению, не получалось.

Тогда, за завтраком, она не обиделась на Юрия, не разозлилась, даже не ощутила сострадания – слишком сильно была потрясена. Придавлена. Потом, как ей показалось, отошла, а сейчас поняла – нет.

Она не бросалась, даже мысленно, такими словами, как «гений», «лучший», но чувство, соответствующее им, сопутствовало всей её жизни с Юрием. И вот каких-то двадцати фраз, не его даже, не им созданных, а из чужого текста, но сказанных как свои, хватило, чтоб «гений», «лучший» исчезли. Остались сухие белёсые разводы, как от испарившейся морской воды.

«Вышли, – Ирина заставляла себя читать дальше, вгоняла каждое слово в голову, как гвозди в доску, – вышли на центральную… на центральную площадь поселка – Октябрьскую, – непомерно… непомерно большую, пред… предназначавшуюся… когда-то для многотысячных демонстраций и парадов… и парадов. Теперь же, в полупустом Кобальтогорске, она… в полупустом Кобальтогорске… она смотрелась как пустыня. Бетонные плиты покрошились, из швов и трещин лезли трава, кусты, ростки черемухи… ростки черемухи, березок. Их вырывали – жители пытались сохранить поселок в порядке, – но безуспешно… сохранить… безуспешно… рано или поздно площадь превратится в пустырь, а потом… превратится в пустырь… и в лесок».

Закончив абзац, на который ушло минуты две, Ирина с облегчением отвела от бумаги ноющие глаза. Посмотрела на темный экран выключенного телевизора, на тахту, на которой они спали с мужем. «Спали с мужем», – повторила про себя, как о другой женщине и другом мужчине. Поёжилась от прокатившихся по спине ледяных мурашек… За мурашками заколотилось в груди. Сердце…

– Что ж это.

Во рту стало горько-горько. И Ирина вспомнила, что так же горько становилось в детстве, когда её обижали.

Медленно поднялась, достала из коробки упаковку корвалола, проглотила две таблетки.

Вернулась в кресло, уселась, поправила торшер, чтобы свет падал на бумагу насыщенней, стиснула стопочку двумя руками и уперлась в строчки. Сколько раз она читала всякое по обязанности, неужели сейчас не сможет дочитать повесть мужа… Но вместо слов на бумаге появилось лицо Юрия, тяжелый взгляд, и зазвучал его глуховатый голос: «Я даю, а меня тошнит, я уже давным-давно перестал быть писателем… Какой из меня, к чёрту, писатель, если я ненавижу писать».

Положила бумагу на столик, закрыла глаза и отвалилась на спинку.

Открылась дверь кабинета. Мягкие шаги. Вошёл Юрий.

– Ну как? – спросил и боязливо, и в предвкушении похвалы.

– Извини… Я ещё не дочитала.

– Да? Там полтора листа всего…

– Что-то нехорошо мне, – сказала Ирина с усилием. С усилием потому, что слово «нехорошо» было неточным.

– М? А что болит?

– Так… Недомогание какое-то.

– Может, лекарства?

Ирина кивнула:

– Уже приняла.

Юрий постоял рядом, погладил её руку и тихо ушёл.

Следующий день начался как обычно. Юрий встал около шести, умывшись и сделав кофе, засел в кабинете. Ирина подремала, посмотрела новости в айфоне, прочитала несколько анонимных исповедей в паблике «Подслушано»; одна исповедь поразила – жена вытаскивала у мужа из пупка катышки, это сделалось для неё этакой традицией, а потом катышки перестали появляться, жена спросила мужа, вытаскивает ли он эти катышки, муж сказал «нет», и таким образом жена поняла, что у него появилась любовница… В половине восьмого поднялась, приняла душ, приготовила завтрак.

За завтраком Юрий спросил о её здоровье.

– Вроде получше, – сказала она. – Сейчас буду дочитывать.

Он кивнул.

Поели, поцеловали друг друга в щёку, и Юрий вернулся к себе; Ирина села в кресло, стала читать.

Несколько строк влились легко, а потом опять ступор, невидимый, но непреодолимый тупик, и – лицо мужа. То, когда говорил о писательстве. И дальше читать уже не получилось. Перебралась на тахту, с тахты – за свой письменный стол… Нет. Нет, нет…

Легла. Смотрела в потолок, пытаясь сообразить, что с ней, разбить это состояние.

Ближе к обеду заглянул Юрий.

– Ну как?

– Плохо… Голова болит.

Но голова у Ирины не болела. Наоборот, была какой-то деревянной.

– Лекарства пила?

– Да.

Не пила. Знала уже, что не помогут.

– Ну ладно, – сказал Юрий. – Полежи.

После обеда – новая попытка читать. И всё повторилось. Ирина заплакала от досады на себя. И вдруг почувствовала к повести отвращение. К этой непрочитанной, но существующей.

Испугалась, принялась убеждать себя, что это не так, что это минутное. А чувство отвращения разрасталось, и вот уже все написанное Юрием стало для неё ложью, гадостью, обманом, в который она верила тридцать лет.

Ужин сил готовить не было. Слышала, как Юрий вышел из кабинета, постоял в дверном проёме в спальню, определяя, дышит ли Ирина, и она задышала громче – жива, спит. Он прошёл на кухню, что-то поел… Походил по кухне, по комнате, которая раньше была детской, а теперь считалась кабинетом Ирины.

И вот вошёл сюда, в тёмную, тихую спальню. Постоял. Ирину стал заливать страх.

– Ты спишь? – спросил шёпотом.

– Уже нет.

– Как себя чувствуешь?

– Так… Юра, – решилась признаться, – я не могу читать твою повесть.

Он как-то судорожно взглотнул, а потом хрипнул:

– Почему?

– Только начинаю, и вспоминаю твои слова… Те, про писателя… Стругацких… И мне кажется, что это ты о себе. И – не могу читать. Уверенность, что смысла никакого нет.

– Хм! В каком смысле – нет смысла?

Ирина понимала, что нужно сесть – лёжа говорить неудобно и невежливо. Тем более говорить о серьёзном. Но не могла. Наоборот, прикрыла лицо рукой, будто защищаясь.

– Ты так убедительно это сказал, что я поверила. Не умом… умом-то я понимаю, что это ты сыграл, а… У тебя в одном рассказе есть слово сибирское – «кишошно». Нутром вот так, до кишок каких-то поверила.

– Ну ведь это шутка! – снисходительно отозвался Юрий. – Розыгрыш обыкновенный.

– Я понимаю.

– Ну и что тогда?

– Я уже объяснила – что. Точнее объяснить не могу… Извини меня, пожалуйста. Уверена, это пройдёт, но сейчас – не могу.

– М-да, – вздохнул Юрий. – Не знаешь, где на что наткнёшься.

Два дня он не напоминал о повести. Но наверняка замечал, что она лежит на стеклянном столике всё на той же странице. На третий, после завтрака, очень осторожно спросил: