Михаил Дёмин - Блатной

— О ком ты говоришь? — поинтересовался Девка.

До сих пор он разговаривал, глядя вниз, на шахматы, теперь вдруг посмотрел на меня в упор.

Я полез, кряхтя, под стол за окурком. Достал его, повертел в пальцах и выбросил. И поспешно сказал, раскуривая новую папироску:

— А впрочем, вряд ли ты его знаешь… Это ведь так, мелкий придурок. Я с ним, в общем-то, случайно познакомился, мимоходом.

— А в больничку зачем заходил?

— Лешего хотел повидать.

— Ну и как?

— Видел, — кутаясь в дым, ответил я, — видел… Не приведи Господь! Вспоминать и то невмоготу. С души воротит.

— Он что же — все жрет?… Питается?

— Жрет. Три раза в день — регулярно. Весь какой-то черный стал, обугленный.

— Еще бы, — усмехнулся Девка. — Небось, почернеешь.

— Как он только выдерживает, — я развел руками. — Там от одного запаха загнуться можно.

— Ничего-о, — протянул лениво Девка, — выйдет на волю — отдышится.

— Ну а если не выйдет? Если его не сактируют, тогда как? Лепила этот, насколько я знаю, ему не верит, сомневается. Нарочно, негодяй, три раза в день дерьмом кормит — экспериментирует, понимаешь ли, проверяет.

— Неужто не верит? — поднял брови Девка. — Ай-яй! Тогда дело плохо.

— Вот так и получается, — сказал я, Ленина кто-то втихую устряпал… Неизвестно кто… Ну а этот дурак губит себя сам! Собственными, так сказать, руками!

Приятель мой сидел, все так же сгорбившись, вытянув шею, посматривая на меня из-под пушистых своих ресниц. И я уловил в его глазах какое-то напряжение, какую-то глубинную, смутную мысль.

— От чьей руки Ленин помер, это, конечно, неизвестно, — сказал он медленно. — Но вот кому это на руку — понять нетрудно.

— Кому же? — прищурился я.

— Тебе!

— Что-о-о? — сказал я, привставая.

— Да, да, — повторил он, — тебе! — и небрежно махнул рукою. — Ладно, не суетись. Мы одни, никто нас не слышит. Ты мне вот что объясни — только честно, по-свойски…

— Ну? — я склонился к нему, оперся кулаками о край стола.

— Объясни: зачем ты его убил?

Слова Девки ошеломили меня. Я тяжело опустился на заскрипевшую скамейку. Затем спросил сдавленным голосом:

— Ты это что — серьезно?

— Да уж серьезней некуда.

— Но… Почему ты так решил?

— Да так, — он усмехнулся, вздернув верхнюю губу. — Больно уж ловко ты конями ходишь! — покосился на доску, потрогал кончиками пальцев шахматные фигуры. — Удаются тебе кривые хода, удаются…

— Слушай, — нахмурясь, сказал я тогда, — кончай свои шуточки! При чем здесь эти дурацкие хода? Если ты что-нибудь знаешь…

— Ничего я не знаю, — пожал он плечами. — Просто так мне кажется.

— Если кажется, — проворчал я — надо креститься.

В этот момент кто-то за моей спиною проговорил хрипловато:

— Ну, как у вас тут, братцы? Чей верх?

Я живо обернулся и увидел Рыжего. Сутуловатый и щуплый, с костлявым, поросшим медной щетиной лицом, он навалился на меня, оперся о мои плечи.

— Перевес, кажись, на твоей стороне, Чума, — проговорил он, помедлив. — Ну да; ну да. Точно!

— Ну, это как сказать… — Девка поджал в усмешечке губы. — Перевес пока небольшой. А счастье, оно сам знаешь, переменчивое.

Отвлекшись невольно от шахмат, мы теперь вновь и с явной неохотой вернулись к игре. Былой азарт был уже утрачен; мы оба играли вяло, думали каждый о своем. И в результате эта партия наша окончилась вничью.

Ночью я лежал на нарах, ворочался и никак не мог уснуть. Мне было просторно лежать. Места, занимаемые некогда Лешим и Лениным (они располагались по обе стороны от меня), места эти были теперь пусты. Я остался один в полутемном нашем углу.

Хотя нет — не один. Ушедшие по-прежнему были со мною, мерещились мне и мешали забыться. Я попеременно видел то жуткий, немой силуэт сибиряка, то лицо Володи Ленина — распухшее, судорожное, неживое. Видел их обоих и размышлял об их участи. И с тоскою, с отчаяньем думал о собственной своей судьбе.

Судьба вела меня по тем же путям… То, что случилось с этими двумя, было, в принципе, уготовано и мне. Третьего варианта я не видел, не угадывал. Просвета не было. При всех обстоятельствах мне предстояло погибнуть, кончиться. Погибнуть от ножа или от петли. Или же — угодить в больничную палату.

В сущности, я испытывал сейчас приступ той самой, погибельной тоски, что когда-то впервые посетила меня на Кавказе и с тех пор преследовала повсюду.

Кто- то тронул меня за рукав. Я вздрогнул и увидел Девку.

Он, как всегда, улыбался. На щеках его подрагивали ямочки. Верхняя губа приподнялась лукаво и хищно.

— Не спишь, старик? — дохнул он мне в ухо.

— Н-нет, — сказал я.

— Поговорим?

— Ты все о том же?

— Да, понимаешь, хочу уточнить…

— Чего тут уточнять? — я оперся на локоть, потянулся за спичками. И потом, прикурив, сказал: — Все твои домыслы — бред. Ты же ничего не можешь доказать!

— Да чудак-человек, — зашептал, склонившись ко мне, Девка, — я вовсе и не собираюсь ничего доказывать. Я тебе не враг, наоборот! Просто интересно… Зачем?

— Но почему это, собственно, так заинтересовало тебя? — я пожал плечами. — Ты же ведь сам профессиональный мокрушник, душегуб. Всю жизнь сырость разводишь… Разве не так?

— Ну, так, — опустил он пушистые ресницы.

— Сколько за тобой мокрых дел?

— Да много, — отмахнулся Девка.

— Ну, вот! Комстролил людей — ни о чем таком не задумывался, а теперь вдруг…

— Ах, да погоди, — заторопился он. — Я о чем говорю? Если бы за мной кто-нибудь охотился так же, как Ленин за тобой, я тоже бы его устряпал. Запросто! Без лишних слов! Подпас бы где-нибудь — и кранты. Тут рассуждать не приходится. Но ведь Ленин… — он на секунду умолк, наморщился раздумчиво. — Ленин последнее время был уже неопасен тебе. Усекаешь? Он уже кончился, спекся. Потерял весь авторитет свой, всю свою власть.

— Ну, правильно, — подхватил я, — после карцера он был неопасен. Я это понял сходу. И посуди сам — какой же мне был смысл его убивать?

— Значит, нет? — спросил Девка и посмотрел на меня выжидающе.

— Значит, нет, — сказал я, твердо глядя в чистые его, прозрачные, немигающие глаза.

Какое-то время мы молча смотрели друг на друга. Потом он моргнул и отвернулся. Отполз было в сторону, но тотчас же воротился. И вновь услышал я сдавленный его шепоток:

— По чести, по совести — не ты?

— Не я.

— А если подумать?

— Все равно не я.

— А если хорошо подумать?

— Да нет же, черт тебя возьми! — хрипло и яростно произнес я тогда. — Пристал, как репей… Нет, слышишь? Нет! Не я.

— Н-ну, ладно, — сказал он с коротким вздохом. — на нет и суда нет. Спи!

И мягко, кошачьим движением спрыгнул с нар моих на пол.

Разговор с Девкой и эти его подозрения взволновали меня и расстроили чрезвычайно. В любую минуту он мог поделиться своими соображениями с другими — и тогда… Что произойдет тогда, я не знал, не представлял себе. Но при одной только мысли об этом мне сразу же становилось не по себе.