Ефим Бершин - Маски духа

Что-то я запутался с этим Новым годом. Ну да, в Париже с ноября начинают витрины украшать. Вот меня Розанова и водила. Синявского в Сорбонну сплавила, на семинар. А меня водила глядеть на витрины. И – по магазинам. И все раздражалась, что я ничего не смыслю ни в тканях, ни в галантерее, ни в бижутерии. Дурак дураком. Она вообще поэтов не любит, Марья-то, и не читает. И правильно делает. Поэты ведь не люди, а так – ярмарка болезненного тщеславия, корабль прокаженных. Да еще и дурак на дураке. Иное дело – воры! Поэт ищет славы на земле, а вор славы не ищет. Он, наоборот, маскируется. Он принимает вид обыкновенного человека, а сам постоянно выглядывает возможность всех обмануть, потому что живет по другим законам. Не так, как все. Но сказать ей, что я не поэт вовсе, а так, подворовываю, – не поверит. Неверящая она, Марья-то. Потому и прятала книжки за диван. А что их читать? Прочитаешь – надо мнение иметь. А вдруг мнение читателя не совпадет с мнением писателя? Сразу обиды начинаются, а дружба заканчивается. Это надо?

И вот заводит она меня в магазин, а там – шарфы английские, шарфы французские, шарфы итальянские. Смотрит – а я с голой шеей.

– Нравится? – спрашивает.

– Нравится.

А Марья – она как таджик. Я у таджиков бывал, помню. Скажешь ему: какой халат у тебя красивый! В качестве комплимента. А он сразу: бери. Или: какой кинжал красивый! Тут же дарит. И Марья так. Раз нравится – давай выбирать. Выбрала она красно-зеленый английский шарф и на меня намотала. Идем по улице – штаны помятые, кроссовки драные и шарф – роскошный. Ну прямо как настоящий француз. Для француза ведь, известное дело, шарф – главный предмет одежды. Без шарфа француз, можно сказать, голый. То есть он может быть и голый, но обязательно с шарфом. Француз без шарфа – то же самое, что таджик без тюбетейки или еврей без пейсов. Можно даже смело сказать, что шарф – это пейсы француза.

В Новый год вообще иногда такое происходит, что и Розановой в голову не придет. Помню, еще на Севере вселился как-то в новую квартиру. Под Новый год. Квартира как квартира. Маленькая, но с телефоном. Но лучше бы, как потом оказалось, была без него. Потому что телефонный номер этот раньше принадлежал одному из отделений расположенного неподалеку почтамта. А тут, как было сказано, Новый год на носу. Я уже надел парадные штаны, колбасы нарезал, как слышу звонок. Беру трубку.

– Алло! – спрашивает женский голос. – Это третье отделение?

– Нет, – отвечаю, – это квартира.

– А где третье отделение?

– Третье отделение находится как раз напротив. Туда и звоните.

– Ладно, – соглашается женщина, – позвоню. С Новым годом!

Я, конечно, вежливо поблагодарил и стал примерять пиджак. Опять звонок.

– Алло, это третье отделение?

– Квартира, – отвечаю. – Всего доброго!

А сам начинаю потихоньку раздражаться, потому что опаздываю. И тут еще один звонок:

– Это третье отделение?

– Да! – отзываюсь злобно. – Третье отделение.

– А кто у телефона?

– Александр Христофорович.

– Какой Александр Христофорович?

– Бенкендорф!

В трубке ойкнули, а затем послышались короткие гудки. Не теряя времени, завернул нарезанную колбасу, накинул пальто и только было собрался выходить, как слышу звонок. Но уже в дверь. Выглядываю в глазок – мужик переминается.

– Кто нужен? – спрашиваю грубым голосом. А сам дверь не открываю.

– Здесь, – говорит, – квартира товарища Бенкендорфа?

– Нет, – отвечаю. – Товарищ Бенкендорф живет двумя этажами выше.

Слышу – затопал. Тогда я голову – в воротник, колбасу – под мышку, дверь захлопнул и – бежать. В гости. Еле успел к двенадцати. А кто приходил и почему приходили – по сей день не знаю. Да и как узнаешь? Новый год – он и есть Новый год. Еще и не такие чудеса бывают.

А тут еще приятель позвонил из Москвы. Под тот же Новый год. И рассказал странную историю. Он в последнее время где-то на Кубе работал, уж не знаю кем – может, советником, а может, и вовсе шпионом. Не знаю, он не проговорился. Так вот, под Новый 1980 год он приехал с этой самой Кубы в отпуск и поведал абсолютно идиотскую историю. Оказывается, с полгода назад, весной, на последней полосе местной гаванской городской газеты появилась любопытная заметка. Сам я этой заметки, честно скажу, так и не прочел, хотя приятель чуть позже мне ее показывал. Даже с фотографией. А не прочел я потому, что не знаю испанского. У меня вообще с иностранными языками – полное запустение. Поэтому приятель мне заметку просто пересказал. Так вот, в той заметке было написано, что в родильном доме Гаваны женщина родила девочку. И девочка эта родилась сразу беременной. Подобного в мировой практике еще не было, потому что даже известная Мириам понесла от Духа Святаго в возрасте, вполне пригодном для деторождения. Поэтому девочка моментально попала под наблюдение местных врачей. И врачи, произведя необходимые исследования, вынесли небывалый вердикт. Не сумев объяснить происхождения данного феномена, они тем не менее как-то определили, что беременность девочки будет продолжаться ровно двадцать пять лет и сто десять дней. После чего она родит.

Поскольку у приятеля профессия была со специфическими возможностями, он попытался кое-что об этой истории выяснить по своим каналам. Но узнал только то, что местные медицинские светила очень хотели и дальше продолжать свои наблюдения, но девочка из Гаваны неожиданно исчезла вместе с родителями. И следы ее потерялись.

Но это в другой раз было. А тут, я уж говорил, мы с Лиснянской разговелись. Шампанского выпили, закусили изысканно (одесской, конечно, колбасой, она без нее не может, как все поэты), покурили. И она сразу карты раскладывает. Любит гадать Лиснянская-то. В «дурака» тоже любит. Но гадать – больше. Сейчас на меня раскладывает.

– Что-то, – говорю, – король у вас не туда лег, Инна Львовна.

– Как это не туда? Туда. Что вы такое говорите! Правильно лег.

Обиделась, наверно. Поэты – они все обидчивые. Хуже прозаиков. Прозаики не обидчивые, потому что стучат, не успев обидеться. А Новый год уже вовсю лопочет, хлопушками хлопает, снегом присыпает. А Лиснянская все раскладывает, все хочет совместить эти разрисованные картонки с моей непутевой жизнью, как будто не сама же и написала:

– Вот видите, все сошлось! – радостно потирая руки, воскликнула Лиснянская. – Я же говорила!

И точно, все сошлось. И пустые хлопоты, и казенный дом, и дальняя дорога.

Страх настиг меня неожиданно, как осенний ледостав. И я вдруг почувствовал, что не в силах двигаться. Я боялся выйти на улицу, боялся сидеть дома, боялся людей и боялся самого себя. Подходя к подъезду собственного дома, я непременно озирался по сторонам, мгновенно взлетал на пятый этаж, трясущимися руками отпирал дверь и закрывался на все замки и запоры. Я вздрагивал от малейшего шороха. Скрип двери повергал в ужас. Тени деревьев заставляли бежать прочь, а одиноких прохожих я обходил стороной. И при этом я не знал, не понимал, чего боялся. Я был абсолютно здоров. Я был силен и молод. Но я чувствовал, что задыхаюсь и подыхаю.