Ефим Бершин - Маски духа

Нет, Розанова права. Поэты мало на людей похожи. А то, бывает, вроде и похожи, а чуть бдительность потеряешь – сразу каннибалы какие-то. Вот Ваня Жданов там же, в Ярославле, в коридор вышел и видит, что навстречу женщина идет. Женщина как женщина. Даже симпатичная с виду. Ну и расслабился, бдительность утерял. А она оказалась поэтессой, видите ли. Цап его за ухо и оторвала. Ну, не все, конечно, кусочек. И сразу – в рот. Пришла к нам в комнату, села за стол, выпила, закусила. Сидит и аккуратно так остатки ждановского уха из-под ногтей выковыривает. Ужас! А Ивану что делать? Пошел он в другую комнату. Глядь – Слава Курицын сидит, с чайником в руке. Ну, он не стал дожидаться, пока его Курицын чайником ударит, ученый уже, и первый его огрел. А за что? Только за то, что Слава – критик. Но это же неправильно. И ничего удивительного, что Курицын обиделся. Всякий бы обиделся.

Впрочем, Жданов-то – с Алтая. А у них там другой менталитет. Там Бия с Катунью сливаются. Я раз был. Глянул – точно, сливаются. Аж зажмурился от восторга, глаза закрыл. А как открыл – опять сливаются. Ну, думаю, дела. Совсем другой менталитет.

Не то что у наших, у равнинных. Подходит ко мне один здоровенный поэт из моего так называемого семинара и сообщает, что он в Тульской области бригадиром на стройке работает и у него уже сорок девять сборников стихов вышло.

– Как это? – поразился я. – Столько не бывает. Даже у Пушкина было меньше, не говоря о Лермонтове.

– Так я, – говорит, – всем на день рождения пишу, на свадьбы, на похороны и на нарождение детей. Это раз. Объект если новый сдадим – тоже пишу. А лишнего не пишу.

– Ну, а издаете-то как?

– А мне прораб, когда наряды закрывает, отдельной строкой на книжки выписывает. Вместе потом и обмываем.

– Сюда-то, простите, как попали?

– Так и попал. Чин чином. Направление на стройке выдали. Да вы не сомневайтесь, мы в долгу не остаемся. И позвольте, так сказать, отблагодарить за ваше полезное нам занятие. Не сочтите за взятку, так сказать. Это мы от уважения. – И сует мне, сучара, жареную курицу в газете.

Не-е-т! Больше с поэтами да под одной крышей – ни за что.

Так вот, об Алтае. Нагляделся я тогда, как Бия с Катунью сливаются, и аж захмелел от красоты. И спустился, помню, с Алтайских гор в город Бийск. Иду по улице, а возле забора – девочка, маленькая такая, лет пяти. Пузан такой. Глазки большие, серые, а платьичко длинное, до пят. И козу пасет.

– Ты зачем, – спрашиваю, – девочка, козу пасешь? Может, ей это не полезно вовсе.

– Ты, – отвечает, – дяденька, коль выпил, так и иди. А если хочешь, дай для козы конфетку.

– Для чего козе конфетка? Может, это для тебя?

– Нет, мне мама не велит. А козе дай. У нее молоко слаще будет. Сами мы не местные, приезжие мы издалека. Там у нас трава была сахарная, коза и привыкла. А здесь такой нет. Так дашь конфетку? Я тебе за это стишок прочитаю: «Ich weiss nicht was soll es bedeuten das ich so traurig bin…»

Ни фига себе, думаю, девочка. Немка, что ли?

– Это кто написал? – спрашиваю.

– Пушкин.

– Как это Пушкин?

– А у нас все Пушкин написал. Так дашь конфетку?

– Нету у меня конфетки.

– А нету, так и иди себе.

Я и пошел.

Иду вслед за друзьями к площади Вогезов. Они о чем-то своем говорят, по-французски, а я себе свое по-русски думаю. Потому что Пикассо, будь он неладен, настроил меня на философский лад. А мы как раз от него идем. То есть из музея. И вот я думаю, что поэт обязательно должен скрываться, как вор. Опознанный поэт – уже не поэт. Не зря критики все время норовят поэта раздеть догола. Правда, у них это не всегда получается, даже почти всегда не получается, но от этого желание раздеть поэта меньше не становится. Бывает, разденут, казалось бы, полностью, все потроха, как рентгеном, просветят, глядь – а он уже во что-то другое вырядился. Но опасность есть. Опасность всегда есть. Ваня Жданов, наверно, тоже ее почуял, потому на Курицына и ополчился. Зазеваешься – не только разденут, но и съедят. И не только ухо. Нет, поэт должен все время прятаться. Синявский, кстати, так и делал. Ему в квартире специальную щель для этого Розанова соорудила. Как увидит, что к нему домой какой-нибудь критик направляется или даже литературовед, – сразу в щель уходит. И вроде как нету его. Со стенкой сливается. А со стенки много не возьмешь.

Так вот, выходим мы на площадь Вогезов. По-ихнему Пляс де Вож. Друзья, как я уже говорил, увлеклись и о чем-то своем говорят, а я о своем думаю. А площадь эта, надо сказать – сплошной гостиный двор, как в Питере. Одни витрины с манекенами. А рядом с одной витриной на стенке мраморная доска висит, на которой написано, что здесь жил Виктор Гюго. Я аж остановился от неожиданности. Ну ничего себе! Идешь себе, идешь, о своем думаешь – и тут Гюго. «Собор Парижской Богоматери» и прочие «Отверженные». Остановился я от неожиданности и вдруг вижу, что окно витрины слегка приоткрыто. Видать, манекены меняли. Ну, мне любопытно и стало. Протиснулся я в щель между стеклом и стенкой и залез в витрину. Голову чуть набок склонил, руку в локте согнул и вперед вытянул, будто милостыню прошу. И так стою. Любопытно же. Сейчас, думаю, друзей-то и разыграю. И тут чувствую, что на меня сзади кто-то плащ набрасывает. Но не шевелюсь, чтоб не поймали. Тогда на голову еще цилиндр нахлобучили, а в другую руку трость сунули. И бирку с ценником на грудь повесили. Как медаль. И витрину захлопнули. Стою, как идиот, а на меня уже люди пальцем показывают.

– Мама, это Гюго? – спрашивает какая-то девочка.

– Гюго, – отвечает, – конечно, Гюго. Кто же еще?

– А сколько он стоит?

– Недорого. К Рождеству цены сбросили.

Тут и друзья мои подошли. Смотрят на меня сквозь стекло, но не узнают. А я возьми да подмигни, чтобы сообразили. А они все равно не соображают.

– Ой! – вскрикивают. – Как живой! Мигает.

– Это в нем устройство такое электронное, – объясняет ихний умный сын. – На него специальный файл открыли и через компьютер управляют. Нажмут левую кнопку мышки – он мигает. А нажмут правую – руками разводит.

В это время я как раз махал руками, чтобы они меня признали. Но они не признавали.

– Ну вот, – добавил ихний умный сын, – я же говорил!

И они пошли себе дальше. А я остался.

Так вот, я отвлекся, а между тем у меня там же, под Ярославлем, один поэт из окна выпрыгнул. С пятого этажа. Чего прыгнул – я так и не понял. Я уж говорил, что туда в одночасье свезли всех поэтов. Молодых и не очень молодых. Это ж надо было догадаться – всех поэтов под одну крышу! И немножко прозаиков с критиками. Ну, они и загуляли. Вместо того чтобы пить бальзам высоких штилей, они в ближайших магазинах скупили всю водку. Я наутро собираю свой семинар, чтобы поговорить на темы строки и рифмы, глядь – одного нет. Куда делся? Из окна сиганул. Ему еще слова дурного не сказали, а он уже ушел. Хоть бы стихи-то хорошие писал, тогда понятно бы было. А так – ни стихов, ни человека. Хотя живой все же остался, водка спасла. Может, чего еще напишет. А может, еще и женится, и детей нарожает. Молодой ведь.