Ефим Бершин - Маски духа

В общем, хлопот с ними много. Особенно когда, как в детском саду, начинают ростом мериться. Кто выше. Чтобы, значит, как на уроке физкультуры, в строю вперед всех встать. Встречаю как-то поэта Евтушенко, Евгения, а он мне прямо в лоб:

– Скажи, кто сегодня первый поэт России? А то некоторые уже поговаривают, что Бахыт Кенжеев. – И так на меня проникновенно смотрит, словно боится, чтобы я не ошибся ответом.

Ну не смешно? Какой из Кенжеева поэт? Он же типичный казах. Я ему при встречах всегда так и говорю:

– Никакой ты не поэт, Бахыт, потому что ты казах. А казахи быть поэтами не могут – у них нет ассоциативного мышления. Я вообще удивляюсь, как ты при полном отсутствии ассоциативного мышления еще умудряешься по утрам водку пить.

– Э-э, нет! – возражает Бахыт. – Казахи как раз все поэты. Потому что у них кумыс есть. А вот кому недоступна поэзия – так это евреям. Потому что евреи никогда не знали, что такое книга. Они даже грамоте неправильно обучены и пишут не так, как все люди, а справа – налево.

– Тогда я буду поэтом! – радостно потирает руки наш друг Виталик Дмитриев. – Потому что я не казах и не еврей, а чистокровный поляк. На четверть.

Нечего и говорить, что все, кому доводится слушать наши дискуссии, непременно обвиняют нас в ксенофобии. А какая же это ксенофобия? Это – правда. А кто говорит правду – всегда за нее страдает. Вот Дмитриев, например, пострадал. Он как-то по безденежью пристроился экскурсии по Петербургу водить. И водил. Подводит, например, группу к Михайловскому замку и повествует, как в этом замке Софья Перовская изменяла императору Александру I с императором Павлом. За что, соответственно, Александр Павла и задушил, что породило неизбежные реформы Сперанского, победу над Наполеоном и Октябрьский переворот семнадцатого года. Ничего, слушали, кивали. Правда, после того, как Виталик сообщил, что первый камень в фундамент Адмиралтейства заложил небезызвестный Иван Калита, кто-то стукнул. И Виталика выгнали. Наверно, в группу затесался прозаик, о чем Дмитриев заранее предупрежден не был.

Он, конечно, странный, этот Дмитриев, но друг хороший. Едем мы как-то еще по Ленинграду, часов в двенадцать ночи. И вдруг ни с того ни с сего мне страшно захотелось выпить водки. Так бывает: не хотелось, не хотелось и вдруг захотелось. И что делать? А Дмитриев возьми да вспомни, что неподалеку живет одна из его любимых, которая ждет не дождется, когда он, наконец, заявится к ней на ночь глядя, чтобы, значит, совершить с ней обряд умопомрачения. И посему всегда держит наготове бутылку водки.

Ну, подрулили. Он меня на перекрестке выставил, как светофор, а сам пошел. Любимая как его увидела – сразу давай таять. Счастье подвалило. Так и вертится вокруг него – и улыбки мастерит, и глазами моргает, и зад колесом состроила. А он бутылку хвать – и бежать. Потому что друзья важнее.

Вот это настоящий поэт. А Кенжеев – он так не может. Он и бутылку выпьет, и от женщины не откажется. То есть не умеет сделать правильный выбор. Поэтому зря Евтушенко тревожится – Кенжеев абсолютно бессмысленный. Как осень.

Мы и не искали. Сидели себе на берегу Мойки, неподалеку от пушкинской квартиры, в маленьком ресторанчике и заедали водку супом. Заедали водку супом и вытрясали из себя остатки молодости, разбрызгивая по столу остроты. Бахыт, правда, немного погрустнел, что ему совершенно не свойственно от природы. Впрочем, восток – дело тонкое. Никогда не поймешь, отчего грустит человек, в котором танцуют огненную джигу казахский кумыс, канадский джин и русская водка. И тогда, чтобы хоть немного отвлечь Бахыта от грустных мыслей, мы с Виталиком посвятили ему лирический стих, призванный отразить всю глубину неприкаянного одиночества безлошадного азиата:

Сидим, значит, выпиваем. Друзей-поэтов помянули – Саню, Женьку. И вдруг Дмитриев говорит:

– А давай выпьем за Бахыта!

– За живых разве пьют? – засомневался я.

– А мы – не чокаясь, – нашелся Виталик.

– Вот суки! – отозвался Бахыт. – За водку будете сами платить.

Но тут к самому ресторанному крыльцу подошел катер. Мы степенно ступили на палубу и поплыли по Мойке, по Фонтанке и торжественно высадились на сушу у Фонтанного дома, где, оказывается, тоже жила Ахматова. Где она только не жила, эта Ахматова!

Рабинович попал в точку: я действительно когда-то знал Резо Габриадзе. Я даже был допущен в его тбилисскую мастерскую, где он чуть не свел меня с ума своими рассуждениями о Сталине. Вырезая ножом очередную куклу для своего театра марионеток, Резо изложил собственную теорию о том, что Сталин не был грузином. Вкратце это звучало так:

– Сталин не может быть грузином. Грузины добрые, гостеприимные и очень родственников любят. А Сталин был не добрый. Нет, не добрый. Жену убил, над дочкой издевался, от сына родного отказался. Разве это грузин? Нет, Сталин не был грузином.

Я не возражал, потому что гость не должен возражать хозяину. Хотя на своем веку я видел немало грузин, причем совершенно друг на друга не похожих. Я знал даже одного грузина-бизнесмена. Дело было в Тель-Авиве, на автостанции. Сижу на лавочке, поджидаю приятеля, и тут ко мне подходит мужик с пышными усами, над которыми, как чердак над фасадом, нависает огромная характерная кепка, какие в прежние времена лучше, чем в Кутаиси, нигде не шили, в темном пиджаке и, что примечательно, с двумя огромными сумками, битком набитыми банками с пивом. И кепка, и пиджак на пятидесятиградусном тель-авивском солнце выглядели очень экзотично. Подозрительно меня оглядев, он осторожно спросил:

– Ты русский?

– Ну, допустим, русский. А ты кто?

– А я грузин! – грустно сообщил он. – Хочешь, бизнес будем делать?

– Какой бизнес?

– Такой бизнес. Пиво видишь?

– Вижу. (Причем, надо сказать, пиво я видел не только в его сумках. Пиво продавалось вокруг в неимоверном количестве – во всех многочисленных магазинчиках, ларьках, кафе и ресторанах.)

– А таксистов, вот там стоят, видишь?

– Вижу.

– Бери, дорогой, пиво, продай тем таксистам, а я тебе дам десять процентов.

Такой бизнес меня, честно говоря, немного удивил. Во-первых, в ларьках пиво продавалось дешевле, а во-вторых, я не понял, зачем ему отдавать мне десять процентов, если он может сам продать пиво и забрать себе всю выручку.

– А сам почему не продаешь?

– Не могу, дорогой, – вздохнул он.

– Почему не можешь?

– Они меня уже бьют.

Вот такой грустный грузин попался. Поэтому совершенно зря Резо испытывал на мне свою теорию. Грузин, как и еврей, всякий бывает. Грузин только одним не может быть – казахом. Что, конечно, обидно. Грузину. А казаху – нет. Потому что у казахов, как говорит Бахыт, кумыс есть. Поэтому они все поэты. А грузины – не все. Или не совсем все.