Михаил Боков - Дед [Первый роман о черных копателях России]

Ближе к концу мая в рабочий десант на дачу отправлялись женщины. Целью была капитальная уборка. После нее дачный сезон считали открытым. Подвозилась рассада, превратившаяся к тому времени уже в настоящие джунгли, в квартире Ганина и Марины собирали сумки, готовили Варю.

Будь на то воля Марины, Варя проводила бы на даче целое лето. «А что? Это хорошее место для ребенка, все лучше, чем торчать в Москве», – каждый год аргументировала она. «Хорошее, – усмехался Ганин. – Настолько хорошее, что ему подарили чью-то невинность. И не одну». «Дурак! – обижалась Марина. – Я с ним серьезно, а он…»

Ганин скучал в Москве без Вари. Приезжал на выходные, приезжал среди недели, когда мог. Водил Варю на пруд ловить карпов – раньше пруд был настоящим и карпы тоже, теперь карпов привозили из столицы, за рыбалку брали деньги. Ездил с Варей в ближайший город – Новопетровск. Был он похож на все города в сотне километров от Москвы – пыльный, облезлый, главное биение жизни происходило в нем на строительном рынке – больше сказать про Новопетровск было нечего.

Иногда, отчаявшись, увозил Варю в Москву. Оформлял на работе отгулы, брал Варю за руку, с утра вел ее в город. До одури бродил с ней по жарким, усыпанным тополиным пухом улицам. Носил ее на себе, был лошадкой. Показывал Москву, которую любил сам: бродили по арбатским дворам, по Пречистенке, по Плющихе, по скрытым от случайных прохожих переулкам и тайным местам. Теща возмущалась, звонила Марине: «Опять увез!» «Ганин! – отчитывала его Марина. – Ты в своем уме? Девочке на даче свежий воздух, простор. Что ей пыльная Москва?» Варю приходилось возвращать.

Ганин любил дачу только в одном случае – когда в последних числах августа он ехал забирать Варю домой насовсем. Случилось так, что им попадался один и тот же таксист – седой, приятный в общении армянин. «Дождались?» – неизменно спрашивал он по дороге. «Дождался!» – улыбался Ганин. «Ну ничего, сейчас увидите свою ненаглядную».

На обратном пути они с Варей ехали вместе на заднем сиденье. Варя махала ногами, если ей было весело, или плакала, если ей было грустно от расставания с дачей. На ней было выгоревшее платьице – желтое, голубое, красное, стоптанные сандалики, коленки вымазаны зеленкой. От волос пахло солнцем и молоком. Таксист включал диск с детскими песнями. Они подпевали бременским музыкантам, Винни-Пуху, всем этим радостным героям из советского прошлого. Ганин был самым счастливым человеком в эти моменты.

Таксист всегда был аккуратен на дороге.

Когда в тот проклятый год он вдруг вывернул руль на встречную полосу, это стало неожиданностью для всех.

Позже сказали, что у него случился сердечный приступ.

С утра сели чаевничать. На его счастье, Ганин поднялся раньше глумливого Сереги. Едва стало совсем светло, он с сожалением оставил девушку и теплый спальник и пошел, пока не встали остальные, пить чай – пусть пока ничего не знают.

Чай был похож на саму смерть – горький, не чай, а чифирь. За заварку отвечал Виктор Сергеевич. После выпитой кружки такого чая людей кружило, уводило в дебри сознания, подрывало крушить и совокупляться. «Может, не надо такой крепкий-то, а?» – много раз предъявляли своему старшему товарищу подельники. «Салаги, – цедил тот. – Ни черта в жизни не знаете». И продолжал каждое утро ссыпать заварку горстями в прогорклый котелок. После этого долго с невозмутимым видом помешивал черную смолистую смесь. Приговаривал: «Чай, чай, солдата выручай. Чай, чай, здоровье крепчай».

Ганин видел, как однажды человека вырвало зеленой слизью после этого чая. Все остальные в его команде давно пересели на кофе: в лучшем случае на молотый, но чаще – на отвратительную кашицу в пакетиках «три в одном». Все лучше, чем хлебать адский напиток, не сговариваясь, решили все.

Кофе был в губернаторской посылке. Но его, собираясь с чугунными головами, забыли взять или потеряли в пути. Вздохнув, Ганин плеснул себе из котелка черного варева.

Виктор Сергеевич поднимался раньше остальных. Когда команда еще только продирала глаза – часто с похмельными стонами и матюгом, он уже суетился у костра. Ставил тарелки с кашей – «Ешьте, дармоеды!», выполнял роль мамочки и реанимационной бригады одновременно.

Чай прожег внутри Ганина дыру и вытек на землю. Зрачки, расширившись до невозможного предела, лопнули.

– А? Прочувствовал вкус, Андрюша? – хлопнул его по плечу Виктор Сергеевич. – Говорил я: еще всех вас на свой чаек подсажу.

– Прочувствовал, – поперхнулся Ганин.

Сон как рукой сняло.

Виктор Сергеевич подбросил дров в костер. Глядя на пламя, осведомился:

– Еще один денек в пекле?

– Так точно. Галя рассказывала: местные ждут конца света из-за этой жары. Говорят, сбывается библейское пророчество, зверь восстает из глубин, ну и так далее. Повсюду являются чудеса: то увидят святого, то икона замироточит.

– Наши-то Солодовниковы пока не видели ничего?

– Наши – чурбаки невосприимчивые. Хотя смотрю я за Степаном – и он иной раз взглянет на солнце и перекрестится. Пожары повсюду. Как бы нас не потрепало.

– Я тебе вот что скажу, Андрюша, – произнес, став внезапно серьезным, Виктор Сергеевич. – Природа буянит неспроста. К чему все это, не знаю, но только у меня в груди с утра до вечера – вот такой комок, с кулак. Тревога. Гложет, проклятая. Шевелится под сердцем. Не дает спать.

Ганин покосился на него с удивлением.

– Больше чая своего пейте. Еще не то увидите.

– Да нет, не в чае тут дело, – отмахнулся тот. – Будет что-то. Плохое будет.

Он помедлил секунду.

– Кажется мне, что идет по пятам за нами смерть. Ты пойми меня верно: я не фаталист и в мистику не особо верю. Я же первый – помнишь? – всегда говорил: меньше водки жри и спи побольше, вот и пройдут кошмары. Только тут другое. Я иду по лесу и жду, ложусь спать и жду: где смерть, где? Я ее чувствую, понимаешь. Чувствую, как холодом тянет. Думал я грешным делом, что нас у танка порешат. Хлопнут ночью, а потом скажут: скупали оружие, бандиты, ОПГ – и еще медалей за нас получат. Но Бог миловал, ушли. А сегодня лег спать, как мы вернулись, и снится мне, Андрюха, что мы тонем – все мы. А вокруг колышется черная муть. И Серегу уж засосало, и лежит он на дне белый-белый. А мы барахтаемся, руки тянем, да только все без толку. И уходим на дно один за другим…

Ганин молча смотрел в кружку с чаем. Услышанное поразило его не содержанием, а тем, что исходило оно от человека рационального, чуждого любой бесовщины. Вот скажи то же самое Серега или Степан – эффект был бы совсем другой. Эти могли и через плечо переплюнуть, и на гром в небе иной раз кричали: «Чур! Чур! Чур!» С деревенской темноты что взять? Но Виктор Сергеевич… По разумению Ганина, это не лезло ни в какие ворота.