Михаил Боков - Дед [Первый роман о черных копателях России]

– Ребята, да что же вы! – попробовал еще достучаться до их здравого смысла Виктор Сергеевич. – Положат вас рядком в чистом поле.

– А ежели положат, то и пусть! – храбрился Серега. – Но подарков больше не понесем! Помрем свободными!

– Ну и черт с вами! Хотите пропадать – пропадайте. Но только знайте: я в этом деле не участник. И монеты в Москву не повезу, отказываюсь. И вообще выхожу я из банды! Живите, как знаете!

Сказав это, Виктор Сергеевич повернулся и решительно пошагал сквозь тьму в сторону лагеря, не забыв напоследок поддать ногой один из мешков.

Мешок звякнул богатством. Глаза остальных хищно устремились на него.

В лагере Ганин принялся будить Галю.

– Галюшка, тут такое дело, уходить нам надо, – сказал он.

– Как уходить? Куда?

Спросонья девушка моргала растерянно и часто. И вновь сердце его стиснуло дурным предчувствием: тот ли они выбрали путь, не кривенький ли? Может, прав был Виктор Сергеевич? Сдать, к чертям, трофеи, да забыть про них. И жить дальше, не бегая ни от кого.

– Да что случилось-то? – допытывалась Галя.

– Я тебе потом объясню, – он уже забрасывал в рюкзак ее вещи.

В двадцати метрах от них братья подняли съемочную группу. Неуклюже объяснялись перед ошалелыми, мало что понимающими людьми.

– Короче это, ребзя, – выступал за старшего Степан. – Не будет больше кина, расходимся мы. Так что собирайте манатки и по домам.

– Как по домам? А фильм? Мы фильм не досняли! – запротестовали телевизионщики.

– Сколько ж можно снимать? Мы с вами уж целую вечность валандаемся, а вы все не досняли. Кормим вас, поим, в земле лазим, а вам все мало? Нет, ребзя, походили, погостевали, пора и честь знать – расходимся, закончен сезон.

– Да какая же неделя? Всего два дня и походили!

Степан не нашелся, что на это ответить. Всплеснул руками, оглянулся на Сереню, ища поддержки.

– Нет, ты глянь на них! Прижились, как кукушата, и уходить не хотят.

– У нас всегда так, – вступился Сереня за брата. – Традиция. В ночь с какого там на какое… Ага. В ночь с двадцатого на двадцать первое августа, обязательно ночью, встаем мы на рассвете и закрываем сезон. Говорим: «Прости-прощай, мать-природа, дай бог, в следующем году свидимся».

– Сегодня не двадцать первое, – возразил курчавый Игорь.

– А какое?

– Восемнадцатое.

– Ну, восемнадцатого, значит, закрываем. Что ты ко мне прицепился, черт кучерявый! – разозлился Серега. – Сказано тебе, уходим – значит, уходим. Иди в монтажную или куда вы ходите – и монтируй фильм из того, что есть!

Виктор Сергеевич паковался в стороне молча.

Улучив момент, Ганин подошел к нему.

– Вы что это, Виктор Сергеевич? И впрямь решили нас покинуть?

Тот буркнул в усы что-то неразборчивое. Но затем, видимо стараясь справиться с раздражением, поднял глаза.

– Ты же все понимаешь, Андрей! – в голосе его послышались Ганину почти просительные нотки. – Понимаешь, на какой сук влезли, а уперся как баран, и все равно пилишь его, пилишь.

– Пилю, Виктор Сергеевич, – согласился Ганин. – И надеюсь, что он достаточно толстый и моих сил не хватит, чтобы его перепилить. Принеси мы сейчас клад Кузьмичу, что он скажет? Задабривать пришли, дань собрали. Уйдем от него как оплеванные – ни клада больше нет, ни к себе уважения. А мне уважение дорого, я его не в канаве нашел. Тридцать лет искал не для того, чтоб Кузьмич им подтерся.

Он мог бы еще добавить, что не только уважение ему дорого, но и золото. Что блеск его уже успел поселить в нем дурную грезу о богатстве – в нем и в простодушных братьях. Но не добавил. Слишком часто Виктор Сергеевич становился голосом его совести. Постарел он, что ли? Все совестит да нагоняет тоску. Хватит, наслушались.

– Проскочим как-нибудь, – сказал Ганин.

– Не будет в этот раз «как-нибудь», Андрей! Не хочешь нести клад Кузьмичу – в Новгород неси, сдай областным властям.

– Вы сами все знаете: решение принимает сход. По итогам схода братья – против, я – вроде как сомневаюсь, вы один – за то, чтобы сдать трофеи. Значит, на стороне братьев большинство. Ничего не попишешь.

Виктор Сергеевич поднялся, затянул тесемки рюкзака.

– Ну, тогда сами выкручивайтесь. До населенного пункта дойдем вместе, а там будем прощаться, – он грустно улыбнулся. – Жаль мне вас, Андрюха. Хорошие вы.

Ганин чуть не поперхнулся от злости: «Жаль ему! Похолодел кровью, забоялся ветряных мельниц – теперь выдумал жалеть их!» Впрочем, насчет того, что мельницы – ветряные, оставались большие сомнения. И вновь будто обдало холодом: «А вдруг и правда в этот раз не проскочим?»

– Жалеть нас нечего! – крикнул он удаляющейся фигуре. – Себя жалейте! Что напугали вас. Что стали старый.

После рассвета оставались у людей несколько часов счастья. Тянуло свежестью, пахло травами и рекой. Мир выползал из своих нор – жужжал, чирикал и щебетал, стремясь сделать свои дела до того, как солнце встанет в полную силу.

Жалко было тратить это время на бегство. Им бы любоваться, лежать, покуривая, и смотреть на буйство жизни вокруг, а иногда – и выпить не грех, пусть прошибет! Но идти было надо: неизвестно, какая хмарь наступала им на пятки.

К шести утра выстроились гуськом – сосредоточенные, злые – и сразу задали походный темп. Шли по карте, которой теперь то ли верь, то ли не верь. Чтобы сбить с толку преследователей, пошли не к ближайшей деревне, а крюком – к той, которая отмечена на карте подальше, и уже оттуда решено было расходиться в разные стороны.

Стучал по спине Андрюхи Ганина добытый княжеский меч. Упаковал его Андрюха бережно, замотал в брезентовую холстину, подвязал бечевой. Пыхтел Андрюха, а меч знай ему нашептывал, подзуживал: «Богатым ты стал, паря, пришел к успеху. Теперь до конца жизни на дядю работать не надо. Теперь ты сам – дядя». Шел Ганин, и мысль эта растворялась в нем, как капля чернил в воде: дядя он теперь, или, как в деревне у братьев говорили, «шишка», намекая на это самое. Шишка – значит большое достоинство, богатей. Шишкой встал на земле.

В дороге почти не разговаривали, и каждый держал свою обиду. Виктор Сергеевич – на дуралеев, что его не послушались. Дуралеи – на него. Телевизионщики – на всех вместе: что не дали доснимать кино и даже сны досмотреть не дали. И с одной стороны, хочется в город и в тепло, а с другой – обидно, что втемную держат: ведь случилось что-то, вот и рвут когти. А что случилось – молчат.

Из всей команды разобиженных только Галя обиды ни на кого не держала.

Раз подступилась к Ганину.

– Андрюша, да объяснишь ты мне, в конце концов, что происходит? Куда мы так спешим?

Вместо ответа тот чмокнул ее в нос.

– Доберемся до места, расскажу.

– До какого хоть места?

– В город тебе не нужно пока? Ты же в лесу, на репортаже, по прямому указанию губернатора?