Эдуард Поляков - По любви [сборник]

Много лет спустя Вениамин Летов, молодой журналист одной из центральных московских газет, сидел в Доме кино на улице Васильевской, дом 13 в артистическом кафе и брал интервью у знаменитого Робин Гуда, защитника бедных, великолепного стрелка из лука и благородного киношного красавца-разбойника. В конце интервью поинтересовался:

– Последний вопрос. Бывали ли вы когда-нибудь в маленькой подмосковной деревеньке под Рузой?

Робин Гуд улыбнулся. Кивнул бородкой.

– Бывал. С Зоей и Володей туда заезжали. Отдохнуть. Помню, что в поле росла тогда свёкла крупная. Ходили её рвать. Турнепс, кажется, называлась. И ещё – там хозяйка была такая весёлая, тетка Дарья. Песни пела с нами.

Летов поблагодарил актёра за интервью. Попрощался. Вышел на улицу. Уложил диктофон в карман куртки. В этом году месяц назад бабку Дарью схоронили. Прожила она на земле без своего единственного Алёши без малого сорок долгих лет.

Летов потоптался немного на улице, будто что-то ещё припоминая, покурил. Затем бросил вытянутый до фильтра окурок в урну и уверенным шагом отправился к метро.

Была осень… Русская осень. Уже чернела заиленным дном холодная, освободившаяся от летних порослей тины река с зелёной береговой травой. В деревне собирали последний урожай овощей. Широко и обильно висели по садам поздние яблоки.

Полина закрыла дверь избы на висячий замок. Спустилась с ветшающих деревянных ступенек узенького крыльца и оглядела на прощанье теперь уже только свои владения: позади двора сиротливо и пусто лежало выкопанное картофельное поле с разбросанной тут и там упревшей ботвой; в огороде, где за два пролетевших незаметно выходных она успела убрать практически всё. Мозолили только глаз мощные, изъеденные гусеницами капустные стволы с остатками листьев (не хватило-таки времени их повырвать и бросить в компостную кучу), и желтели в разодранном ветром парнике увядшие от октябрьских заморозков огуречные лианы.

Радовал глаз старый сад, где стояли плотно друг к другу усыпанные яблоками деревья и чернели сморщившимися плодами кусты сливы.

Сад и всё это деревенское хозяйство достались Полине в наследство от матери, которую она схоронила прошлой зимой. И если раньше они управлялись со всем этим на пару, то нынче Полина приехала в пустой и холодный дом, где лишь аккуратно заправленная постель в избе да сложенные прошлой же осенью дрова в поленнице за двором ещё напоминали о руках матери. Но появилось что-то другое, незнакомое, тихо и бесповоротно убеждающее, что матери здесь больше нет и никогда уже не будет.

Полина взяла с порога корзину, наполненную яблоками. Проверила, плотно ли подвязано разрезанной на полоски тряпицей не раз чиненное дно. И оставшись довольной своей подвязкою, устало и неторопливо пошла через усадьбу в поле, где за последними огородами узкая и сыреющая под дождём тропа тянулась сначала в гору, потом поворачивала на край кладбища, раздваивалась поблизости от недавно ещё полуразрушенной, а теперь восстановленной Казанской церкви и вливалась, наконец, в засыпанный щебёнкой просёлок.

По просёлку было уже пять минут ходьбы до железной будки автобусной остановки. Автобус ходил по расписанию один раз в полтора часа. Летом в него было не влезть, и Полина ходила до железнодорожной станции пешком. К концу осени, когда дачников поубавилось, в пассажирских салонах стало посвободнее, и сегодня она решила дождаться автобуса.

Вскоре из-за поворота появился рейсовый. Через двадцать минут Полина уже была на станции.

На железнодорожной платформе было довольно много народу с такими же корзинами, вёдрами, рюкзаками. Последние дачники возвращались в гигантский город. Полина представила себе другие такие станции, забитые пассажирами, было посетовала, что отказалась ехать на машине с новым соседом Борисом (у него в «Жигулях» осталось одно пустое местечко), но, представив себе бесконечный поток автомобилей, движущихся в несколько рядов друг за другом с медленной скоростью по направлению к городу, всё-таки одумалась.

Надвигались сырые осенние сумерки, и сказочно тлеющими теперь казались зажёгшиеся вдруг станционные фонари и зёленый одинокий глазок семафора…

Потом она стояла в тамбуре электропоезда (места в вагоне, как и предполагала, не досталось), извинялась за свою корзину перед всё напирающими пассажирами и слушала, как свистят открывающиеся и закрывающиеся двери на станциях.

Казалось, что этой поездке не будет конца, но тут среди пассажиров началось лёгкое движение, и прижатая напирающими сзади к другим, спрессованным перед ней, Полина поняла, что поезд подъехал к Москве.

Двери, засвистев, в очередной раз открылись, корзина, стиснутая другими вещами, потянула за собой. Полина в который раз с необъяснимым страхом перешагнула пропасть между подножкой вагона и мокрым асфальтом московской платформы и очутилась на городской платформе.

Люди рекой потекли в направлении красной буковки метро, а она отошла в сторону и, опустив корзину на землю, поправила сбившиеся на глаза русые волосы и подоткнула вафельное полотенце, накрывающее яблоки. Теперь всё было в порядке.

А на улице совсем стемнело. Поезд ушёл. На семафоре снова горел зелёный глазок для другого воскресного поезда. Мимо пробежали, деловито обнюхивая асфальт, две серые бездомные дворняги, и Полина, нащупав в кармане пальто ключи от квартиры, тоже пошла к метро.

Здесь, внизу, её обдало нагнетающимся теплом с запахом промасленных шпал, из чёрного тоннеля подошёл синий с жёлтыми окнами поезд, Полина ступила в последний вагон, нашлось свободное место, и она села, поставив корзину чуть сбоку себе под ноги, закрыла глаза и задремала…

…Владимир Задков шёл по вечерней Москве и тянул сигарету. Ему ужасно надоело курить, он давно собирался бросить, но не было веской причины, да и силы воли особой у него не было, а пуще всего – привык. Вот поэтому, когда становилось муторно на сердце, он тут же хватался за пачку, а если её не было, то покупал, доставал сигарету и без долгих раздумий закуривал.

Итак, Владимир тянул сигарету. Ему некуда было сегодня идти. Вчера закончилась очередная халтура. Деньги были получены. Место в рабочей раздевалке, закреплённое за ним, опустело, а дома, в деревне под Вязьмой, его никто не ждал.

Снова забарабанил по асфальту жгуче-холодный дождь. Оставаться на улице не хотелось. Внизу, под ногами, тряслась поездами станция метро. Владимир спустился в переход, купил пластмассовый жетон, вспомнил вдруг о том, что раньше вместо жетонов были пятачки, улыбнулся, припомнив какой-то случай из детства, воткнул пластмассовый кружок в щёлку турникета и не спеша пошёл по мокрым каменным ступеням вниз, на платформу.