Юрий Любопытнов - Озеро призраков

— Говоришь складно, — насупив брови, сказал Мокроус. — Да веры тебе у меня нет. — Он пристально посмотрел на парня.

— Брешет он, — выступил вперёд Говерда. — Никаких дров он не рубил Это лазутчик москальский… Он послан выведать о нас. Дать ему батогов, быстро всё расскажет.

— Так скажи нам, — вкрадчиво произнёс Мокроус, — что ты лазутчик, и мы тебя отпустим без худа, а не то изведаешь плетей.

— Никакой я не лазутчик, — снова повторил Никита. — Из Кудрина я, сын Фёдора Вороного. — А сам думал: «Где же Орина? Почему её не слышно?»

— Что с ним разговаривать, — вскипел Говерда. Он схватил Никиту за плечи и встряхнул его. — Дать ему батогов, быстро язык развяжет.

— А ну не трожь, — вскипел Никита, ударяя по рукам Говерды.

— Ах ты, пёс москальский, — взревел Говерда и плетью хлестнул по лицу парня.

Никита сморщился от боли и пнул Говерду ногой в пах. Тот согнулся, бросил плеть и зажал руками низ живота. На Никиту вмиг набросились четверо казаков, сдёрнули кафтан и связали руки ремённой верёвкой.

— Я сам его накажу, — сказал Говерда, оправившись от боли.

Ему никто не перечил. Он схватил Никиту и, толкая, подвёл к дубу. Подняв руки пленника кверху, он прислонил его животом к стволу и обкрутил ноги и плечи сыромятным ремнём.

— Сейчас будешь у меня разговаривать, — повторял Говерда, делая своё дело. — Будешь у меня покладистей, пёсье семя. Я тебе покажу, как пынать казака ногами.

Остальные стояли у костра и никто не пытался вмешиваться. Одни, — потому, что такие говердовские выходки были обычны, другие, — хотя была ночь, — хотели немного поразвлечься.

— Подбавь дров в костёр, — распорядился Мокроус. — Я что-то плохо вижу. — Он удобнее устроился на седле, предвкушая очередную забаву.

Трое казаков помчаличь исполнять приказ начальника. Скоро костёр пылал, вздымая к небу огненные языки пламени, счало так жарко, что казакам пришлось отступить на несколько шагов назад.

Говерда в случаях, когда надо было наказать провинившегося или попытать пойманного, или оказывающего сопротивление, был незаменим и всегда исполнял роль палача. Крепкий и злой, он, как никто другой, подходил для заплечных дел.

— Сколько ему всыпать? — спросил Говерда сотника, пропуская ремённую плеть сквозь сжатый кулак.

— Для начала десять плетей, — ответствовал сотник, проявляя, как ему казалось, милосердие к пленнику. — Но не сильно, а то парубок язык проглотит, — рассмеялся он.

Его смех поддержали остальные.

— Добре, — ответил Говерда и подошёл к распятому пленнику.

Расставив ноги, он замахнулся. Вжик — плеть расссекла воздух и опустилась на спину Никиты. Вжик — и опять опустилась на спину. Говерда выполнял своё дело с умением и тщанием. Когда он входил в раж, уёму ему не было. Знали, если конь его не слушался, с боков его летели клочья кожи. Любого норовистого коня казак уламывал за пару часов.

После третьего удара рубаха Никиты стала полосатой от выступившей крови. Он старался не кричать от секущих, жгучих ударов, только, сжав зубы, неслышно постанывал, прижимаясь щекой к шершавой коре дуба.

— Сейчас ты у меня заверещишь, — озлобясь, что пленник не издаёт ни звука, прошептал Говерда. Обыкновенно после трёх-четырёх ударов его жертва не могла терпеть боль и кричала и извивалась всем телом.

7.

Оринка уже засыпала, уставшая от дневных волнений и опустошённая душой, когда до её слуха донеслись годоса. Она поняла, что казаки кого-то поймали. Мокроус — их голова, допрашивал пленника у костра. Голос пленника показался ей знакомым. Она не могла ошибиться — это был голос Никиты. Она вскочила с берёзовых жердей, напоминающих что-то вроде постели, и пробралась к выходу. Но путь ей преградил холоп шляхтича и втолкнул её опять в шатёр, помня суровый наказ господина, никуда пленницу не отпускать. Но и того момента, когда она высунула голову наружу, было достаточно, чтобы узнать в пленнике, стоявшем у костра, Никиту. «Он пришёл за мной», — была первой её мысль. Эта радостная мысль придала ей силы, и она снова бросилась к выходу. Она попыталась закричать, но охранник зажал её рот рукой, а потом сильным рывком бросил её на землю и вытащил нож.

— Ворухнешься, — сказал он с угрозой, — зарижу!

Ей было слышно всё, что происходило у костра. Она знала, что парня привязали к дереву и теперь Говерда — этот жестокий с угрюмым взглядом кошачьих жёлтых глаз человек — сечёт плетью её Никиту.

Улучив мгновение, когда охранник, подогреваемый любопытством, выглянул из шатра, Оринка вскочила с земли и прошмыгнула мимо него. Слуга Добжинского не сумел её задержать. Не сумели и двое казаков, бросившиеся ему на помощь. Она стремительно подбежала к Говерде и не успел опомниться палач, самолично взявший на себя расправу над безоружным человеком, как Оринка выхватила у него плеть и стегнула его по лицу. Удар был не сильным, но хлёстким, и узлы, завязанные на концах плети, задели глаза казака. Он охнул от боли и уже занёс было руку, чтобы ударить девушку, как подоспевший Добжинский встал между ним и Оринкой.

— Бисова дивчина, — проговорил Мокроус.

Казаки зашумели. Оринка бросилас к Никите.

— Никитушка, — запричитала она, прижавшись к окровавленной спине парня и гладя его растрёпанные волосы. — За что же они тебя так!?

— Оринушка, — прошептал запёкшими губами Никита, — Жива. Я к тебе шёл…

— Знаю, знаю… Я места себе не находила… Любимый….

— Девку тоже к дереву, — распорядился Мокроус, вставая.

Он и раньше не верил, что парень лазутчик, а после того, как полонянка бросилась к нему, защищая от Говерды, окончательно убедился, что молодой крестьянин пришёл сюда в поисках невесты. И всё происходящее стало ему не интересным.

Добжинский пробовал протестовать, заявляя, что Оринка его добыча и только он может поступать с ней по своему усмотрению. Но сотник был неумолим. Он так посмотрел на шляхтича, что тот сразу умолк и счёл за лучшее вернуться к этому разговору утром, посчитав, что с девкой ничего не случится, если она ночь простоит привязанная к дереву.

Два дюжих казака привязали Оринку к противоположной отНикиты стороне ствола дуба, обкрутив руки и ноги сыромятным ремнём.

— Добже — по-польски сказал один из них. — Ведьмак с ведьмою пусть трошки поразмовляют.

Вскоре лагерь затих. Мокроус ушёл в свою палатку, окинув лагер взглядом, убеждаясь, что в нём всё в порядке и больше непредвиденного не случится. Добжинский юркнул в свою, в душе проклиная сотенного голову, который поступил с его добычей, как быдло, которое не способно уразуметь шляхетской чести. Улеглись и остальные, кто под навесом, кто в повозках на ворохе сена. У костра дремали караульные, клоня головы на колени. Костёр, никем не поправляемый, затухал.