Карин ван Моурик - Перевод русского. Дневник фройляйн Мюллер — фрау Иванов

Желание заказчика – святое дело. Мы организовали поездку и встретили Большого Якута в Париже, где он прежде никогда не бывал. Он был с виду милейший добряк, ростом едва доходил до моего плеча: ладненький, квадратненький – как человечек-плеймобиль. Его сопровождал заместитель: русский сибиряк, неповоротливый в движениях, широкий в плечах, ладонях и скулах, с неулыбчивым честным лицом и таким же, отметающим сомнения именем: Прохор.

Директор европейского филиала фирмы в глаза не видал ни эскимосов, ни якутов, ни русских сибиряков – ибо стоял на дворе девяносто третий год и до массового паломничества дельцов и туристов из России оставалось еще два-три года… Но угощал своих клиентов с истинно французским шиком – закатывал гурманские пиры, тщетно ожидая от гостей стонов и дифирамбов в адрес повара. Сибиряк ел молча, иногда только вскидывая брови – когда его рецепторы удивлялись неопознанному объекту, а бедный якут есть вообще не мог. Соусы, которыми славится французская кухня, он сразу обозвал блевотиной. Потому что для него еда – это еда в первозданном виде, в сыром. Еда должна быть ясной, распознаваемой, не перемолотой и не перемешанной. Он шептал мне в ужасе: «Я не смогу, никак не смогу это съесть. Пожалуйста, закажи мне лед. Большую миску со льдом». Тогда я потихоньку, не привлекая внимания, сообщала просьбу моего клиента официанту, и якутский чиновник закусывал льдом каждую ложечку, каждый кусочек проглоченной европейской еды, с невероятной скоростью схрустывая кубик за кубиком. Тут уж поневоле не только внимание нашего столика, но и всеобщее внимание бывало привлечено, тем не менее в каждом новом ресторане или маленькой кофейне наш гость не осмеливался открыто заказывать лед, и я должна была тайно, под шумок да на ушко, передавать его просьбу гарсону, после чего уже полресторана могло развлекаться этим невиданным зрелищем.

Надобно заметить, что одевался наш клиент очень элегантно, вместо галстука носил шейный платок. Ботиночки его блестели хорошей кожей, рубашечки выглядели точно сейчас из прачечной, но ни одним магазином он не заинтересовался: ни бутиком, ни киоском – кажется, не приобрел даже распоследнего магнитика в виде Эйфелевой башни. На саму башню мы, разумеется, полезли – как не полезть: часовых очередей из туристов там тоже еще не выстраивалось. Вышли на первой площадке – высота, красота, ветер… Ветер треплет волосы, наполняет твою грудь безотчетной радостью и сильным чувством весны, и кажется, что покачивает башню. А под тобой – прекраснейший из городов, объятый ярким шелком синего неба, обласканный золотом солнца…

Посетили, само собой, Нотр-Дам. Там господин из Якутии обнаружил в чаше воду, уточнил, святая ли она, и, получив утвердительный ответ, стал умывать лицо, шею и уши, сладко пофыркивая, так что все стали оглядываться.

Но где наш якутский гость? Вот Прохор строго глядит в сторону могилы Наполеона. А его шеф – нашла не сразу – стоит спиной к видам, вцепившись обеими руками в перила, опоясывающие по кругу стену шахты лифта, что внутри башни. Стоит, глядит в пол и трясется – без шуток! Лицо совсем побелело, глаза стеклянные… Шепотом, таким же умоляющим, каким просил в ресторане льда, умоляет меня сжалиться и проводить его вниз! А я ему говорю: «Подпишете контракт – тогда я помогу вам спуститься!»

Несмотря на объявший его ужас, он, однако, заулыбался и немного расслабился, отклеился от перил, и мы смогли потихоньку направиться к дверям лифта, возвращающего людей с небес на землю (тогда как Прохор, усмехнувшись уголком рта в знак прощания, поехал покорять верхушку башни). Спустившись, пошли за мороженым. То есть это я пошла за мороженым – хоть оно и ледяное, но увы – сладкое, что для нашего взыскательного гостя было совершенно неприемлемым.

Чувство юмора у него было превосходное. Вообще, смеялся он много, смущаясь своего смеха и закрывая ладошками лицо. Мне было с ним легко, несмотря на все его капризы. И даже тогда, когда я попросила его спеть что-нибудь исконное, оттуда, с края света, – он не стал ломаться и говорить, что сегодня не в голосе, а просто запел, да так, что я застыла от изумления. Застыла внутренне, потому что была за рулем и пение было направлено мне в затылок. Это был тот необычный двойной звук, одновременное сочетание фальцета с низким гудением: такой звук редко кому доводится слышать вживую. Отсутствие земной середины повергло мои чувства в беспокойство: резкий пронизывающий фальцет заставил волосы шевелиться на голове, а вибрация низких утробных звуков поколебала мою уверенность в моей принадлежности к культурной цивилизации и Homo sapiens.

Посетили, само собой, Нотр-Дам. Там господин из Якутии обнаружил в чаше воду, уточнил, святая ли она, и, получив утвердительный ответ, стал умывать лицо, шею и уши, сладко пофыркивая, так что все стали оглядываться. Я, отвернувшись, изучала витражи, словно видела их впервые.

Прощаясь в аэропорту, я его поцеловала по-европейски, дважды в щечку – справа, слева. И вдруг он говорит: «Можно мне попрощаться с вами по-нашему?»

Я немного оторопела – кто знает, что за стиль прощаний, он явно не имел в виду троекратного русского целования… Но мне было, во-первых, любопытно, а во-вторых – неудобно, и я сказала: «Ну давайте…»

Он приблизился, нарушая приличную дистанцию, восстал на цыпочки, ухватив крепко мой локоть (мне пришлось невольно склонить голову, чтоб достал), прижал блинное лицо к моей щеке, что вышло неожиданно ловко, потому что носа у него, кажется, вовсе не было – и шумно втянул ноздрями воздух (то есть нос все-таки был), так что щека моя затрепетала, как платок от ветру на площадке Эйфелевой башни… Это было не эротично, нет, но все ж волнующе – потому что ново. Смысл такого целования в том, объяснил он, чтобы унести с собою в Якутию мой запах.

А контракт он так и не подписал. Ну, это часто бывает. Это бизнес. Я могу, имею право сказать «это – бизнес»: сама развиваю, сама вкладываю, сама зарабатываю и снова вкладываю… И сама получаю по морде, иногда необычным способом.

Я тут подумала: не было у него никакого чувства юмора. И там, на башне, смеялся он не над моей шуткой, а надо мной. Его намерения умели двоиться, как голос. Фальцет симпатизировал мне и мечтал оснастить больницы, а утробный звук прекрасно знал, что ничего не подпишет.

Это было начало девяностых, когда Ленинград снова стал Петербургом.

А я после расставания с Дмитрием не хотела возвращать девичью фамилию, не стала снова Мюллер. Я с детства стеснялась ее банальности. Она была до такой степени избита, что люди даже не трудились продолжать ее написание и после заглавной М ставили точку – и так ясно!