Карин ван Моурик - Перевод русского. Дневник фройляйн Мюллер — фрау Иванов

«Мою крепкую веру в счастливое будущее ничто не сможет поколебать».

Она не отвечала. Ответила много позже – из чувства сострадания.

Вот, наконец, в открытке, датированной декабрем уже сорок седьмого года (почерк прыгает так, как сердце в груди), он пишет не призраку своего прошлого, а девушке из плоти и крови:

«Я невозможно, неописуемо счастлив!

Я обещаю тебе, что вернусь таким же, каким ты видела меня в день нашего прощания!

Я здоров и переполнен счастьем!» —

не спрашивая, не интересуясь, ждет ли она его, хочет ли видеть и тем паче любить, игнорируя ее пугливо-осторожную фразу «с дружеским приветом»… Это чувство к девушке, которой, возможно, и нет на свете, – единственное, что у него было за годы войны и плена!

Скелет без единого зуба – таким он вернулся. Дом его рухнул при бомбежке, и единственное, что сохранилось из его одежды в доме у бабушки, – были те самые шорты на лямках. Таким и стоял, вернувшись через восемь лет, подле забора отцовского сада – еще больший мальчик, чем был.

Многие пленные вернулись в сорок восьмом, освободив лагерные нары для русских «предателей», которые были отпущены из немецкого плена…

Приехав на родину, отец принял обет молчания на тему «война».

Все, вернувшиеся с войны или из советского плена, словно сговорились. Преодолевая голод, восстанавливая разрушенные города, – они молчали. У них не было ничего, что имели ветераны во всех странах после всех войн: ни регалий, ни наград, ни обществ ветеранов, ни почета, ни «могил неизвестного солдата» с живыми цветами. Только позор.

Многие из них, мобилизованные и выжившие, прошли вместе с кошмарами войны следующую схему: призван – воевал – проклят.

Так и ходили все, заклейменные, молчали. И не смей им сочувствовать – будешь причислен к национал-социалистам.

В Волгограде, внутри огромного мемориального пантеона Славы (голос Левитана читает не то сводки, не то стихи, а может, и то и другое – голос его задевает за живое, проникает в самую душу, создает атмосферу), двигаясь вдоль стен с именами павших в Сталинградской битве (ох, страшное, страшное количество имен!!!), ты забываешь о навязанных тебе табу и правилах. Ты движешься в этой бесконечной и скорбной аллее, представляя себе – сколько таких же юных мальчиков, но только немецких, оторванных от дома, от своих любимых, полегло здесь, под Сталинградом, вместе с русскими мальчиками… Мальчиков восемнадцати-двадцати лет, каким был тогда мой папа. И иду я по пантеону и думаю без зазрения совести: как бы создать мемориал всех жертв войны, не русских героев и немецких изгоев – а просто жертв??? У нас в то время, в восьмидесятые годы, этим словом – жертва – они не назывались. Захватчики. Клеймо.

А в 1995 году по всей Германии прошла выставка «Преступления Вермахта – война на уничтожение» – результат многолетней работы Института социальных исследований в Гамбурге. Боже мой, какой это был скандал! Многие города отказывались от проведения выставки (Фрайбург не отказался – и я там была). Правда, тогда дискуссии носили еще научно-интеллигентный характер. А в 2001-м, при повторной организации выставки, повсюду, где она проводилась, вспыхивали демонстрации и чуть не столкновения. Все партии: правые, левые, зеленые, христианские, неонацистские – с пеной у рта выступали по поводу выставки. Кто-то кричал: «Наконец-то молодежь узнает правду!», кто-то: «Верните честь немецкому солдату!», а кто-то: «Вы хотите внести сумятицу и раскол между поколениями! Навредить репутации Германии! Осудить весь народ!»… Много было мнений. Все, что оставалось у немцев от позора после Нюрнбергского процесса, – то, что гитлеровская армия, Вермахт, не была причислена к преступной группировке, как СС или гестапо. А теперь – несколько солидных ученых-историков, тщательно обработав исторические факты, обнародовали доказательство того, что немецкие солдаты и офицеры были не только послушными исполнителями приказаний национал-социалистической партии. Принятие решений носило частный характер и влекло за собою индивидуальную ответственность. Правила ведения войны нарушались по шести статьям: геноцид евреев, массовые расстрелы мирных жителей, мор голодом (блокады), расстрел заложников, принуждение к каторжной работе на фабриках Германии, отношение к пленным… И делала это не горстка фанатичных нацистов. Слайды беспощадно демонстрировали фотографии, документальные кадры, карты, подписанные приказы.

Все было внятно: не отвоевание территорий, нет. Никакого пафоса. Нападение. Планомерное уничтожение. Старые мужчины, выступавшие как свидетели, те самые, всю жизнь с клеймом, встали и со слезами на глазах сказали: «Это правда. Так и было». Никогда этого не забуду. Это было как исповедь, как освобождение от принужденного молчания, навязанного послевоенной политикой и пропагандой: мифом о благородной армии, которая лишь выполняла долг…

Спустя несколько лет после выставки стали издаваться материалы, написанные ровесниками моего отца: наконец-то смогли они выговориться, восполняя и наш эмоциональный и исторический дефицит, в котором мы выросли.

Мальчик был высокий и худой; на лямках шорты, из-под которых выглядывали острые коленки, добавляли его образу детскости и нелепости.

…Местные деревенские жители подкармливали пленных, давая им яйца. «Русские яйца». Отец всю жизнь продолжал их пить сырыми – впиваясь ртом в яйцо и закрывая глаза. Выйдя из детства и вступив в войну, пережив восемь адских лет, он тем не менее всегда говорил: «Человек должен доказать мне, что он плохой».

Я не хотела бы знать подробностей лагерного быта отца. Люди приноравливаются к обстоятельствам, устраивают свое каждодневное бытие и привыкают к нему, каким бы невозможным оно ни казалось вначале, —

«со временем многое предстает как само собой разумеющееся…».

Что бы ни рассказывали другие бывшие пленные, история каждого из них – отдельная история, пропущенная сквозь их волю и слабости, через их смирение или ненависть, веру или безверие. Я не могу назвать историю отца своей, как бы она меня ни мучила, – ведь внутри нее я не могу принимать решения или что-нибудь менять. Я вроде не могу судить о том, чего не пережила. Но есть такая вещь – факты. Познав факты, мы не можем сделать вид, что нас это не касается: почему-то нам от этих фактов становится больно и стыдно, будто мы сами затевали революции, войны, расправу над невинными… или радостно становится: как будто человеколюбие, проявленное кем-то, проливает и на наши головы умильный божеский свет…

«Моя возлюбленная Маргарита, все мои мысли обращены к тебе, я представляю, как вы собрались у рождественской елки, как потрескивают свечи, как вы поете, охваченные счастливым и возвышенным чувством. Представь, и у нас есть елка! Невзирая на примитивные украшения, все же удивительно красивая! И мы, встретив Рождество, сидим вместе и рассказываем друг другу трогательные истории…»