Карин ван Моурик - Перевод русского. Дневник фройляйн Мюллер — фрау Иванов

Мэр был большим знатоком и любителем поэзии Марины Цветаевой – хоть это и удивительно: любить поэта, зная его творчество только в переводах. Мне хорошо известно, что, будь ты переводчиком семи пядей во лбу, невозможно порой подобрать точного слова, ни один синоним не передаст заложенного в нем тонкого смысла, а если раскрыть сей смысл фразой – хорошо, но много: в стих не впишется… но, видимо, цветаевской харизме, ее провокационной чувственности и сокрушительной женственности удается проникнуть и в переводы – и заворожить. Но в этом ли именно заключалась любовь нашего мэра к русской поэтессе, или тут была замешана гордость градоначальника за строки, написанные Мариной в юности, в которых она клялась в любви до гроба Фрайбургу и Германии, не суть: его поступок был достоин уважения и всяческих похвал…

Мы еще в восьмидесятые повесили на доме, где жили сестры Цветаевы, мемориальную табличку. Мы – это Общество дружбы Германии с СССР, которое теперь называется Общество Запад-Восток. Странные там подобрались люди, которые по разным причинам интересовались Россией и ее культурой. От них, от странных людей, я хорошо знала историю сестер, проживавших во фрайбургском пансионе в 1904–1905 годах.

Мэр знал, что я часто бываю в Москве, и попросил меня навестить Анастасию, сестру Марины, и дал мне ее адрес. Так оказалась я на Большой Спасской, перед домом номер восемь.

Мы пили чай из простых чашек второсортного фарфора с потертой золотой каемочкой внутри и аляповатым цветком снаружи. Она вспоминала милые подробности жизни во Фрайбурге, хотя жила там всего лишь год, будучи ребенком. Она разглядывала фотоальбом с видами города, присланный мэром, и с восторгом узнавала переулки, ворота и площади, несмотря на то что многое изменилось, отстроенное после бомбежек наново. Это доставляло ей удовольствие – узнавать местечки на фотографиях, и они в благодарность мгновенно оживляли ее воспоминания. Немецкий ее был очень хорош, и я думала: «Боже мой, сколько же лет она им не пользовалась??? После Фрайбурга провела еще два года в Швейцарии, преподавала немецкий в Москве до ареста и отсылки в лагерь. А дальше? Сколько десятилетий минуло? Откуда у нее в голове все эти слова и обороты?»

Она была такая светлая!!! Глядя на нее, я пыталась угадать тени страданий, грубые шрамы разочарований и потерь, но свет в глазах, ее улыбка и ясный ум мешали мне засвидетельствовать человека, по которому революция проехалась и копытами, и колесами, человека, перед которым я должна была бы находиться в состоянии невольного и унылого оправдания, как счастливый перед несчастным, как здоровый перед больным, как молодой перед старым… Она ничем не вызвала во мне подобных чувств. Я думала, какие же люди таскали ее по тюрьмам, ссылкам и лагерям, издевались на допросах… Как они выглядели, как улыбались, как читали детям сказки? Кстати, она писала сказки, которые были уничтожены НКВД вместе с книгами «SOS, или Созвездие Скорпиона» и «Голодная эпопея», которых никто никогда не прочтет…

Окончив письмо, старушка с гордостью приписала: Анастасия Цветаева, 98 лет.

Я спросила, что ей в другой раз привезти, она, не пытаясь изображать смущение («ах, что вы, что вы!»), попросила швейцарских конфет.

И вот, явившись в следующий раз с конфетами, с чудесным домашним платьем и тапочками с мехом внутри (она все время мерзла и никак не могла согреться) и больше не волнуясь перед дверью, а только радуясь, – я объявила ей, что мэр Фрайбурга выделил деньги на то, чтобы сделать для нее что-нибудь хорошее, чего ей необходимо или чего она пожелает. Она, видит бог, не хотела отказываться от добра, которое жаждали для нее сделать незнакомые люди из Германии, чтобы не обидеть их отказом, но не могла изобрести никакой просьбы. И ей самой уж неловко было сводить все свои желания к иностранным конфетам и печенью в красочной обертке. Чтоб не мучить старушку назойливыми предложениями, я не спрашивала о ее нуждах. Просто навещала ее, будучи в Москве, а когда уезжала – поручала заботу об Анастасии Ивановне своим добрым друзьям Толе и Тамаре, которые сочли это за великую честь. Толя был настоящим художником, то есть человеком творческим и плохо приспособленным к практической стороне жизни, а Тамара – дитя науки, кандидат технических наук, была дана Толе судьбой как спасительный балласт, удерживающий его в реальности. Тамара (конечно, она!) так мило отчитывалась, докладывая мне по телефону, как и чем она баловала Цветаеву, какие домашние плюшки пришлись ей по душе… Тамара подсказывала мне, что из насущного привезти старушке из Германии, но все больше пустяки.

На земле если и есть место, где хочется остаться навсегда, то, наверное, это необитаемый остров. Если его заселить – то уже следующее поколение отправится в путь на поиски своего рая.

Счастливая мысль о настоящем подарке родилась однажды сама собою, на Большой Спасской, во время беседы за чаем. Может быть, под взглядом Пастернака с портрета Анастасия Ивановна стала вспоминать Переделкино. Там Пастернак жил, творил, и умер там, и там его могила. Есть в Переделкине, в сосновом бору, санаторий Союза писателей… она так любила… и имела счастье… Рассказ замедлился, взгляд ее с ностальгическим наслаждением задержался на каких-то, не видимых мне, картинах. Потом Анастасия махнула тонкой рукой у лица, отгоняя призраков, и пожаловалась с ироничной улыбкой:

– Я, моя милая, больше туда не вхожа – отказали!

Когда я приехала в Переделкино, я поняла, почему она так стремилась туда. Если бы я была движима воспоминаниями и чувствами, как Анастасия Цветаева, возможно, мои эмоции были бы другими – а сейчас они были нетронутыми, свежими, как этот настоянный хвойными ароматами воздух, который хотелось пить большими глотками, мирными, как покой этих молчаливых, обступивших меня сосен, светлыми, как золотые стволы, плывущие в мареве закатного солнца… Это было то самое другое пространство, которого ищут творчески озаренные люди, другая реальность в нескольких километрах от Москвы – это была обитель тишины, и тишина, казалось, воплощала счастье, а счастье оказывалось тишиной. В этой смолистой тишине и создавался мой любимый герой Живаго, обеспечив своему творцу травлю до конца дней, а после конца дней – бессмертие. Направляясь по тропе среди купающихся в золотом свете, увитых плющом сосен к особняку с колоннадой и двумя флигелями, где жил санаторий Союза писателей, я на мгновение ощутила, как в гипнотическом сне, что хочу все забыть и остаться здесь навсегда.

Но сосны – соснами, а люди – людьми. На земле если и есть место, где хочется остаться навсегда, то, наверное, это необитаемый остров. Если его заселить – то уже следующее поколение отправится в путь на поиски своего рая. Люди из санатория в Переделкине не хотели брать старушку Цветаеву на отдых и лечение, поскольку она была «слишком старой».