Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 1

А Томас, который давно перерос уже интересы не только сверстников, но и родного города, в своем чувстве к Ханне подчинялся только одному закону, закону бережной нежности. — Вот и сейчас он постарался как можно скорее превратиться в мальчишку, который с соседской девочкой бежит в лавку за сахаром.

«Если бы, одетая в короткое чесучовое платьице с большим цветком на плече, да, да, на плече, она прогуливалась по палубе океанского парохода, с ней бы не сравнилась ни одна девушка», — подумал он и сказал:

— Только пойдем за сахаром к Хейльману!

Лавка Хейльмана находилась далеко в центре города. Ханна была удовлетворена. Его желание как можно дольше побыть с ней, да и самый способ выражать свою любовь нравились ей и не отпугивали ее.

Шаловливо выбросив вперед ноги, за которыми последовал и корпус, она с секунду стояла, балансируя на носках.

— Значит, то есть что ты надумал с нашим, значит, квартетом? — спросил Ганс Люкс, запасшийся и венком и гирляндой для торжественной встречи.

— Ну конечно же ты не откажешься, — ободряюще сказала фрау Клеттерер, всячески желавшая облегчить мужу его вылазку на подмостки, ибо не сомневалась в том, что он ради квартета ни на минуту не забудет своего сада и будет впредь выращивать и продавать столько же кочнов салата, как и раньше.

— Служение искусству и друзьям всегда считал своим я первым долгом. — На сей раз Клеттерер не улыбнулся.

— Я, собственно, потому, что тебе ведь это не нужно.

Влюбленные шли по голой каштановой аллее. На концах ветвей уже набухли коричневые клейкие почки. Два черных дрозда, каждый на макушке своего дерева, свистели поочередно.

Вдруг оба одновременно ринулись с высоты вниз, под ноги влюбленной парочке, но у самой земли круто взмыли кверху и опустились на старом солдатском кладбище, где догнивали кости павших в 1866 году. [1] Во время австро-прусской войны 1866 г., в которой Бавария выступала на стороне Австрии. (Прим. ред.) Под толстым ковром прелой многолетней листвы там водилось множество червей.

Ханна указала на корзину, где лежали ее старые туфли:

— После обеда сходишь за ними к сапожнику.

Томас ответил:

— Какие малюсенькие.

Это тоже должно было означать нечто совсем другое.

Он снял с ее узких бедер пушинку; пушинка застряла в глубокой складке, и ему пришлось сковырнуть ее ногтем. Ханна почувствовала прикосновение его руки.

Выпрямившись, он на долю секунды перехватил ее жаркий взгляд. Никогда еще его губы не касались губ любимой.

…В лавке Хейльмана уже тридцать лет стоял все тот же густой и теплый запах олифы, гвоздики с корицей, керосина, сахара и старых ящиков. И от самого господина Хейльмана пахло тем же, проведи он на морозе хоть целый день.

Толстый и величавый, с окладистой белой бородой, ниспадавшей до повязанных на животе тесемок промасленного и просаленного фартука, стоял он улыбаясь этаким добрым папашей за прилавком, края которого были стерты прикосновением сотен и сотен рук. Он носил роговые очки, и в городе его звали «апостол Петр».

Маленькая девочка, у которой рот был еще под, а нос уже над прилавком, приподнялась на цыпочках и, перегнувшись всем тельцем влево, шлепнула монету на прилавок:

— На пять пфеннигов слоновых блошек.

Господин Хейльман наклонился вперед, широко ухмыляясь, ткнул толстым указательным пальцем в розовый носик и насыпал в бумажный пакет белые сахарные шарики, величиной с нафталинные и очень на них похожие.

— Прикажете и вам свесить?

Держа в горсти слоновые блошки, Ханна гибким большим пальцем той же руки собирала их в кучку.

Возле лавки озабоченная, изнуренная женщина с пустой корзинкой на руке исподлобья разглядывала выставленные в окне товары. Войти она не решалась. «Апостол Петр» не отпускал ничего в кредит.

Когда парочка, спеша домой, свернула на горбатую, замшелую уличку, которая вела к реке, — он, отстав на полшага, — каждый, глядя на них со стороны, подумал бы, что Томаса забросило в далекий портовый город и он старается снискать благосклонность малайской девушки.

И тут — улочка заворачивала, и им не видна была еще светлая выемка, где начиналась солнечная набережная, — тут как-то вышло, что Ханна вдруг остановилась, взяла его руку и неожиданно положила к себе на шею. Так стояла она, с трудом переводя дух, низко пригнув шею под его трепетной рукой.

Вечером того же дня Оскар Беномен, не ответив жене, куда он идет, ушел из дома в сопровождении своего лохматого и весьма грязного пуделя. У парадного он встретил полицейского надзирателя, который много лет подряд имел обыкновение выпивать свою кружку пива в «Аскалонском черном ките».

Тоном, в котором звучало надлежащее сочувствие к человеку, потерявшему все, надзиратель сказал: «Добрый вечер, господин Беномен», приподнял полу мундира, вытащил из брюк часы на толстой никелированной цепочке и сверил время. Башенные часы только что пробили половину восьмого.

Оскар прошел мимо «Черного кита» потупившись. У него не хватало духу поднять глаза. Прошел по старому мосту. Многие рабочие, возвращавшиеся с фабрики, здоровались с ним, здоровался и кое-кто из состоятельных горожан, чересчур приветливо приподнимая шляпу.

Не доходя до дома письмоводителя, одним боком выходившего на мост, он торопливо спустился по ступенькам на набережную, широким шагом пошел сперва прямо, затем свернул налево в тихий, уже темный, замшелый переулок, где находилась оружейная лавка вдовы.

В том же доме, в первом этаже слева, жил господин Молитор, которого мелкий люд Вюрцбурга почитал самым отвратительным скаредой и самым богатым человеком на свете. Говорили, что он от жадности морит себя голодом и даже кофе отсчитывает прислуге по зернышку, хотя несгораемый шкаф у него битком набит деньгами.

Господин Молитор, саженного роста, сухой как палка, семидесятилетний старик в золотом пенсне на орлином носу и со свисающими до отложного воротничка усами, жил с незапамятных времен в квартире один. Он занимался разнообразными денежными операциями, в частности скупил все векселя Оскара Беномена, отказал ему в отсрочке и таким образом за бесценок прибрал к рукам и его дом и трактир.

Кроме него, в двухэтажном домике жила только вдова. Наверху помещалась контора виноторговца, закрывавшаяся в шесть часов.

Соколиный Глаз сидел с вдовой в темной комнате за лавкой перед полной тарелкой ливерной и кровяной колбасы. Сквозь прорезанное в задней стене раздвижное окошко из мастерской лился свет. Оглушительный рев паяльной лампы мешал интимной беседе. Молодой оружейник паял капкан, который нужно было к утру сдать заказчику.

Дойдя до дома, Оскар несколько мгновений колебался, играя плеткой с обтянутым кожей свинцовым набалдашником, и, вдруг решившись, взбежал по трем каменным ступенькам крыльца.