Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 1

До чего же хорошо было идти к домику садовода по асфальтированной дорожке, уставленной молодыми лавровыми деревцами в зеленых кадках. И до чего хороша жизнь!

Если бы фрау Люкс жила в роскошном замке, а не в мансарде, где даже мебель носила отпечаток вечной нужды, она не могла бы составить себе лучшего мнения о жизни. И все же, несмотря на мягкость характера и благодушие, это была вполне практичная, работящая женщина, которая умом настолько превосходила мужа, что за двадцать лет супружеской жизни он ни разу этого не почувствовал.

Едва только мать Ханны — Ханнин двойник, казавшийся лишь чуть постарше дочери, — вошла в комнату, где всегда стоял запах мочалы и мокрой хвои, Томас поспешил скрыться.

Между тем неразлучная троица уже отмахала полпути от Вюрцбурга к Оксенфурту. Мальчики шагали по шоссе, которое белой лентой вилось вдоль сверкающей реки. Солнце было еще на подъеме и жарило вовсю.

Сын Оскара питал особое пристрастие к земноводным и уже обзавелся обширной коллекцией живых ящериц; вот и сейчас он осторожно нес консервную банку с четырьмя маленькими жабами. Он то и дело опускал руку в банку, вытаскивал одну из своих любимиц за ногу, поднимал кверху и снова ронял дрыгающую тварь в посудину. После чего припускался рысцой догонять товарищей.

— Они потом станут зелеными. Давай на спор, что это древесницы.

— Обыкновенные жабы! Будут во какие здоровые, если их много кормить. Но зелеными — дудки! — заявил сын письмоводителя не терпящим возражения тоном и заглянул в бутылку с отбитым горлышком, где выписывали изящные зигзаги крохотные, с английскую булавку, рыбешки. Некоторые, уже лежавшие на боку, и блеском напоминали булавки.

Самая мизерная добыча была у маленького Люкса. Он обтряс и облазил целых двадцать пять яблонь, а в сигарной коробке под свежими листьями лежали всего два майских жука. Было только начало мая. Руки и ноги болели, бархатный костюмчик от груди до колен был вытерт и перепачкан известкой от выбеленных стволов.

Сын Оскара скинул рваные отцовские башмаки. Он уже натер пятки до волдырей.

— Интересно, что они скажут, когда нас увидят! Ты боишься?

— Ну да! Мой-то вообще ничего не скажет. Он и сам боится. Выступать страшно! Это я точно знаю.

Сзади послышался грохот колес пивного фургона. Сын письмоводителя, белобрысый и белокожий, как свежевыструганная сосновая доска, и такой же щуплый, как маленький Люкс, широко расставив ноги, стал посреди шоссе и, задрав носик, потребовал:

— Дяденька, подвези!

Как было устоять перед этим трогательным ртом с ровными, чуть редковатыми, крохотными зубками. Плутишка тотчас это заметил по лицу возчика и, не дожидаясь, скомандовал сам:

— Тпру, стой!

Могучие соловые тяжеловозы подобрали головы, выгнув шею в горделивую дугу, и обменялись взглядом, будто сговариваясь не принимать в расчет вес трех таких щеглят.

Возчик коснулся могучих крупов лишь самым кончиком кнута. Это была скорее ласка. Фургон покатил дальше.

— Вам куда, ребята?

— В оксенфуртское варьете.

Возчик даже обернулся.

— В варьете-е?

— Там вход платный. Мой отец выступает.

— И мой тоже!

— А мой сидит за кассой, за кассой варьете.

— В Оксенфурте? — Покачивая головой, возчик воззрился на окурок сигары, словно окурок виноват, что не предупредил его вовремя. Но так и оставив вопрос нерешенным, крикнул «но!» и легонько дернул вожжами; лошади пошли рысью. Вода угрожающе заплескалась в бутылке с отбитым горлышком.

— Стой! Остановись! Дайте я сойду. Дайте я сойду.

На огромную пивную бочку выплеснулась крохотная рыбешка, дернулась раз-другой и, уснув, затихла.

— Не больно-то выносливы твои мальки. — И сын Оскара с удовлетворением поглядел на своих жаб.

Чуть не плача, сын письмоводителя перебрался на другой конец фургона и соскользнул на дорогу.

Немного погодя возчик сказал:

— Если вам в Оксенфурт, сходите тут. — Он обернулся. В фургоне никого не было. Покачивая головой, он снова воззрился на свой окурок.

У приближавшегося к ним по шоссе человека была форменная фуражка с кокардой. Рядом бежал длинношерстный белый шпиц. Все трое, не сговариваясь, остановились. Сын письмоводителя в нерешительности сделал еще шаг-другой, но уже бочком, как собака, почуявшая недоброе, и опять встал. Три пары глаз впились в неторопливо шагавшего к ним мужчину.

— Айда, ребята, лучше смоемся! — Они перепрыгнули через придорожную канаву и помчались к реке.

Железнодорожник, которого они приняли за полевого сторожа, посмотрел им вслед и пошел своей дорогой. День выдался на редкость хороший, в такой денек любых чудес жди.

У берегов Майна голубые глаза. Это бочажки, которые оставляет река после весеннего паводка, входя в свое русло. Из-под полегшего, поломанного ветром и дождем бурого прошлогоднего камыша уже пробивались новые тростинки — острые нежно-зеленые копья жизни. В бочажках тьма всякой водяной твари: рыбешки, жабы, полчища черных головастиков, — ни один мальчишка не пройдет равнодушно мимо такой благодати.

— Топко! — предостерег сын письмоводителя.

— И у меня топко. — Маленький Люкс, увязнув по колено в грязи, энергично загребал руками и локтями, высоко подымая свою драгоценную коробку. На нем были белые шерстяные чулки ручной вязки.

Сын Оскара стоял на коленях у края воды и, низко наклонившись всем корпусом, осторожно заводил сложенную в горсть руку: темная головка жабы, вынырнувшей подышать у листика кувшинки, беззвучно погрузилась в воду. Но вот мальчуган поднялся, подумал, помолчал еще с секунду и с удивлением заявил:

— Есть хочется.

Солнце стояло уже высоко. Река была синее неба. Гудели тучи комаров. Стоило крякнуть поблизости уточке, как лягушки тут же смолкали. И река, и воздух, и земля жили своей полнокровной жизнью. Окутанные голубой дымкой, дрожали дальние холмы, за которыми лежал Оксенфурт.

Лишь к вечеру — солнце уже село, в тиши далеко разносилось мычание отбившейся от стада коровы; у самой дороги взметнулась было птица, описала низкий черный полукруг над потемневшей зеленью поля и плюхнулась в межу — трое совершенно обессилевших от голода приятелей наконец подошли к первым домикам Оксенфурта.

Навстречу им, прогуливаясь под руку, шли доктор Гуф с Ханной и рядом с ним сестра, без шляпки, в белой кружевной накидке. Самый обыкновенный мягкий вечер, в такой вечер никакие предки и дурная наследственность не страшны; даже сестра Гуфа ощущала мир и покой, среди которого стоял безмолвный, нужный людям амбар, и, глядя на умиротворенное лицо брата, улыбалась ему.

Разочарованный холодной готовностью берлинки, он предпринял новую атаку на Ханну. Они провели вместе весь день.