Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 1

Поперек комнаты стояла массивная, в два метра шириной, дубовая резная кровать с балдахином; большое до полу зеркало с двумя тоненькими, в мизинец, свечками по бокам занимало всю стену, а шкаф был величиной чуть ли не с маленький дом. Веселенькие розовые ситцевые занавески придавали комнате уют, и все это несколько тяжеловесное великолепие осенял низкий лепной потолок, выкрашенный в голубую и розовую краску.

Когда они вошли, в камине уже потрескивали толстые поленья.

Сестра Гуфа одернула занавеску, с шутливой педантичностью разбросала по столу туалетные принадлежности, которые горничная расставила чересчур симметрично, сдвинула вазу, стоявшую на самой середине, погладила рукой подушку — все это мимоходом, с улыбкой, как полновластная хозяйка вещей и комнаты.

Она смочила кончики пальцев духами и коснулась ушек своей гостьи — Ханна была выше ростом, — коснулась собственных ушей и подбородка. Как среди благоуханной свежести луга на тебя внезапно повеет пряный аромат мяты, а через несколько шагов он рассеется без остатка, так тонкий аромат духов лишь кое-где пробивался сквозь свежий запах дров и чистого белья.

На кровати лежала приготовленная для Ханны розовая шелковая рубашка. Сестра тоже стала раздеваться. Потом уселась рядом с Ханной на край кровати, — завернутая в шелк драгоценная жемчужина, — и стянула с себя штанишки и коротенькую рубашечку. Все это она проделала как благонравный ребенок, словно во сне повторяющий привычные движения светской красавицы.

Ханна восхитилась безупречной грудью с нежно-розовыми лепестками, будто занесенными сюда дуновением ветерка; присутствие этих цветных пятнышек на безукоризненной матово-белой коже показалось ей каким-то чудом.

Передавая сестре доктора длинную кремовую ночную рубашку, Ханна не удержалась, дивясь и восторгаясь, она прикоснулась кончиком пальца к груди, прежде чем та скрылась под шелком.

Но сестра, подняв на нее глаза, ответила печальной улыбкой.

Затем в свою очередь она устремила кроткий взгляд на Ханну, стоявшую к ней спиной перед камином: темный контур молодого девичьего тела четко обрисовывался под озаренной пламенем розовой шелковой рубашкой.

В дверь постучали. Кто-то не то коленом, не то головой ударился о дверь. Испуганно прислушиваясь, они на мгновенье замерли, длинные ночные рубашки прямыми складками ниспадали с кончиков грудей до пола, и обе разом юркнули в постель. Из-под одеяла выглядывали только белокурая и черная лакированная головки.

— Ну, сама скажи, сама скажи, чего мне добиваться в жизни? Ну, чего? Чего? — Он, пошатываясь, приблизился к кровати. Безукоризненная линия пробора была местами уже нарушена. — Я ведь конченный человек. Конченный!

Ханна затаила дыхание. Под одеялом она нащупала руку его сестры.

Все-таки ему удалось присесть на край кровати возле Ханны.

— Предположим на мгновение, — пардон, я понимаю, хорошо понимаю, это только предположение, — ты бы меня полюбила и стала моей женой. А дальше? Скажи — что же дальше? Что потом?.. Для меня во всяком счастье открывается своя бездна. Во всяком! У Господа Бога козлиные копыта. Старик хромоног.

Есть люди, которые не переносят высоты и, лишь спустившись в долину и ощутив под ногами твердую почву, начинают свободно дышать. Так было и с Ханной. Ей сразу стало легко и свободно. Она невольно усмехнулась. Это было ужасно: так юность сострадательно посмеивается над старым чудаком, который тщится к ней пристать. Она откинула край одеяла.

— Вам не следует столько пить.

— Вот! Вот! — Он торжествовал. Даже подскочил от торжества. Торжествующе хихикнул, но глаза его были влажны. — Мне и Томас это советовал. Великолепно! Превосходно! Мне бы надо играть в футбол? Так ведь? В футбол?.. Восхитительная девушка! — проговорил он медленно.

Он был мужчина. По длинным тонким пальцам, лежавшим поверх одеяла, по нежному изгибу рук и плеч и по горячему взгляду угадывал он то, что было скрыто.

Сестра доктора подтянула одеяло повыше.

Он помахал рукой.

— Восхитительная девушка! Но не для меня. — И, продолжая махать, пошатываясь, направился к двери.

Доктор Гуф еще не успел выйти, как Ханна, подскочив, повернулась и бурно обняла его сестру, а та медленно положила руку ей на спину.

Ханна поцеловала то место, где полагалось быть рту, и не сразу отняла губы. Сестра Гуфа тоже вытянула губы для вялого поцелуя. Приятно было лежать так, чувствуя подле себя жизненную силу девичьего тела. Пусть бы это длилось долго-долго, всегда, или по крайней мере пока не догорят свечи.

Свечи были длинные, но тоненькие.

В камине, обращаясь в пепел, с треском рассыпались последние угли. Потом наступила тишина.

Оскара и квартет устроили на ночлег в просторной мансарде, нечто вроде кладовки, где вдоль всей стены снизу доверху шли полки с выстроенными в ряд стеклянными банками варенья и маринадов и стояло несколько больших дубовых ларей и семь запасных коек на всякий случай. Все уже улеглись.

Ганс Люкс еще раз приподнялся на локте.

— За место в первых рядах преспокойно можно брать по марке. А то и полторы.

Письмоводитель, который от страха перед предстоящим выступлением даже отрезвел, выпалил с холодным бешенством:

— Пять марок!

— Ты думаешь? Значит, то есть если ты так думаешь!

— Искусство… искусство… — бормотал Теобальд Клеттерер, не зная, что дальше сказать. В постели обычные сентенции ему не удавались.

Импресарио безмятежно спал.

Соколиный Глаз лежал смирнехонько, натянув одеяло до самого подбородка, и с удовлетворением взирал вверх на свой фрак. К побеленной стене он прикрепил большой лист оберточной бумаги, а фрак аккуратно повесил на гвоздик.

Доктор Гуф, спотыкаясь, пробирался по темным коридорам гостиницы. Несмотря на хмель, он все же отыскал каморку коридорного. Он забарабанил кулаком в дверь.

— Не одолжусь ли я, братец, у тебя огоньком… Брат мой, великодушный, сердобольный брат, скажи, не дашь ли мне огня? — умильно, заискивающим тоном спрашивал доктор. В дверь просунулась рука со спичечной коробкой. Наконец-то он мог затянуться сигаретой. — Ты, брат, каждый вечер подводишь итог и радуешься доходу, а я, о, я итог свой подведу лишь на краю могилы и безо всякого, брат, дохода. Безо всякого!..

Шатаясь, он побрел дальше в потемках, держась одной рукой за затылок и отчаянно жестикулируя другой.

— Нет у меня иллюзий! Никаких нет! Я живу гигантской иллюзией, будто у меня их нет. Потому что жить без иллюзий никто не может… Пардон, сударь! — Он постучал не в ту дверь. — Между прочим, совсем недурное определение скепсиса, а? Вы не находите?

Перепуганный насмерть скототорговец в длинной ночной сорочке поспешно захлопнул перед его носом дверь.