Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 1

Он сбежал с лестницы, на ходу надевая пиджак, помчался по Соборной улице, через Сапожный переулок, выскочил на рыночную площадь, на которую выходило семь улиц, перепрыгнул через корзинку с картофелем, споткнулся, упал, ринулся дальше.

И почти одновременно с десятком других мужчин, выскакивавших из всех семи улиц и сбегавшихся к тому же самому дому, очутился у двери, где на эмалевой дощечке значилось: «Адвокат Штерн».

По лестнице до самой двери стояла вереница претендентов, а мимо них с сияющим лицом прошествовал счастливчик, явившийся по объявлению на полсекунды раньше прочих и получивший место письмоводителя.

В эту ночь портной Фирнекез ходил из трактира в трактир. Трактирщики знали его, знали, как он немногословен, знали, что именно и сколько он пьет, когда у него начинается запой. Тут не требовалось никаких объяснений.

Вокруг галдели, обветренные лица лодочников тянулись друг к другу через столики. Фирнекез, присев за угол стола у самой двери, уже несколько часов подряд глушил водку. Мозг его горел.

В конце концов ему удалось найти забвение. Теперь вместо бледненького Карльхена в бельевой корзине перед ним вспыхивали и проплывали во мраке другие видения.

А фрау Фирнекез тем временем в том же траурном платье сидела на кухне и невидящим взглядом смотрела прямо перед собой. Шляпку она так и не сняла. Горел свет. Когда ей на глаза попадалась какая-нибудь вещичка Карльхена, в ее дотла выжженной душе еще вспыхивала слабая боль.

Иногда она брала в руки соску Карльхена с белым целлулоидным кружком и белым целлулоидным колечком на голубенькой ленточке. Ленточка была в желтке. Немытая оловянная ложечка, с которой она в последний раз кормила сыночка яйцом, лежала тут же.

Когда немного погодя она снова взяла в руки соску, в ней снова вспыхнула та же боль. Эта слабая боль была ее жизнью.

Дюжий трактирщик с такими толстыми ручищами, что ему не удавалось засучить рукава выше локтя, оперся ладонью о стол, а другую положил на плечо последнего посетителя. При этом он выставил вперед ногу с той забавной и неподдельной грацией, которая свойственна иным тучным людям. Фирнекез поднял на него налитые кровью глаза.

Портной нес свое налитое алкоголем тело через безлюдные ночные улицы. Он не шатался. Как равномерно нагруженный тяжелый грузовик, который только оседает на рессорах, направлялся он к дому, чуточку отклонившись назад, будто опираясь о стену, двигавшуюся вместе с ним.

Медленно поднялся он по лестнице. Постоял перед дверью. Вокруг и в нем самом была непроглядная тьма.

И тут перед ним снова вспыхнул бледненький Карльхен в бельевой корзине. Он повернул назад.

Фрау Фирнекез приподнялась на подушках. Свет хлынул в ее раскрытый перекошенный рот. Она прислушалась.

На следующее утро она нашла его в дровяном сарае. Он лежал на спине, раскинув руки, шелудивый, тучный Христос, распятый на куче старого хлама.

В Вюрцбурге имелось три такси. Они стояли у вокзала на самом солнцепеке. Приезжие коммивояжеры шли в ближние гостиницы пешком. Шофер, досыта надремавшись за баранкой и утратив всякую надежду на то, что его разбудят, спросонья вдруг заводил мотор и рывком трогал машину, чтобы сделать круг-другой по городу в поисках местных седоков, которых здесь сроду не бывало.

Открытый автомобиль медленно катил мимо массивных церквей, откуда выходили одни старухи, и за миллион не согласившиеся бы сесть в машину, мимо крошечных домиков, перед которыми прямо на тротуаре работали мастеровые, не спеша спускался по солнечной главной улице, чуждый и этим людям и этим домам, с великолепной бесцельностью объезжал Четырехструйный фонтан и очень медленно подымался вновь по Главной улице, — и все это из чистого идеализма, ради любви к искусству и без всякой нужды.

Еще полгода спустя шоферы продолжали толковать о том, какое счастье привалило одному из их собратьев, повезшему доктора Гуфа, его сестру и Ханну в Оксенфурт. Вот уж повезло так повезло, другого такого случая не дождешься, пока из Вюрцбурга в Оксенфурт каждый час отходит местный поезд.

В вагоне четвертого класса на скамье вдоль стены — поперечных скамей здесь не было — сидели Оскар и квартет, и каждый держал перед собой новую плоскую картонку с фраком. Картонки стояли стоймя у самых их колен, сплошной коричневой стенкой.

Дребезжащая мелодия старого поезда, вот уже полвека верою и правдою служившего людям на этом перегоне, приобретала в открытом поле еще и оттенок самодовольного превосходства. Квартет сидел, чопорно вытянувшись, и молча разглядывал публику, перед которой предстояло ему выступить в воскресенье вечером: оксенфуртских крестьянок, возивших в Вюрцбург на базар фрукты и овощи и теперь возвращавшихся домой с огромными пустыми корзинами.

Обветренные лица, сине-сизые от долгих часов, проведенных на холоде за базарными стойками, походили на лежалые яблоки. Каждое яблоко было повязано платком. Смеркалось, предметы и люди в вагоне теряли очертания.

Письмоводитель, глядя прямо перед собой, прошептал:

— Зря мы держим картонки стоймя, фраки съедут вниз и, пока доедем, совсем сомнутся.

Соколиный Глаз передал его слова по цепочке.

— Значит, то есть положить?

Письмоводитель неприметно кивнул.

Четыре пары рук одновременно захватили по картонке и повалили коричневую стену. После чего все снова застыли, серьезные и молчаливые, чопорно вытянувшись и слегка покачиваясь всем корпусом.

И железнодорожное полотно, и поезд, и шоссе с мчащимся по нему автомобилем (для сидевшего за баранкой шофера эта поездка останется венцом и украшением всей жизни), бежали бок о бок вдоль реки, выписывая зигзаги по долине, среди холмов с виноградниками и мимо уже дышавших вечерним покоем деревушек, обнесенных остатками средневековых крепостных стен.

Сестра Гуфа еще утром зашла к фрау Люкс и попросила ее на один день отпустить с ней дочку. Она ни на минуту не отходила от Ханны и только на время представления оставила ее наедине с братом.

Низкий зал как будто уходил в небо, ибо свет от большого шара из матового стекла, похожий на окутанный дымкой месяц, еле-еле пробивался сквозь толщу табачных облаков, плававших над головами зрителей.

От входной двери, где толстый актер в костюме Гамлета торговал билетами, и до самой рампы шли сплошные ряды столов и уже занятых скамеек. В боковых проходах толпились ребятишки. Официантки разносили пиво. И все же мимо кассы, подталкиваемые стоящими сзади, медленно двигались любопытные зрители. Еще не было восьми.

— Видали, какой сбор! А что если и нам поднять завтра цену на билеты? Брать за вход не тридцать, а, скажем, шестьдесят пфеннигов.