Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 1

Каждый нес свой фрак на сгибе правой руки. Шли молча, шеренгой. Если навстречу попадался прохожий, два фрака, уступая дорогу, отставали, затем снова присоединялись к первой паре. Поверх каждого фрака лежал белый жилет.

— Все дело в том, что фрау Фирнекез понятия не имеет, как ходить за детьми, — прервал тягостное молчание Оскар.

Письмоводитель сперва стыдливо поглядел на три перламутровые пуговицы жилета, который ему предстояло надеть. На одной пуговке змеилась темная жилка.

— Ах, при чем тут она! Ей было за пятьдесят, когда она родила, измученная, истощенная женщина. Такой ребенок, конечно, не жилец на свете… А фраки-то он нам так отдал! Какой молодец! Вот благородный человек!

— В портновской мастерской разверзлась бездна. Ее нам не постигнуть никогда.

— Гм, значит, то есть какая это бездна?

— А я знаю, чем мы могли бы его отблагодарить… Споем завтра на похоронах. Надо же иметь сердце.

Мысль письмоводителя всем принесла облегчение. Друзья были в восторге.

На следующий день четверо мужчин со скорбно-торжественными лицами, во фраках, белых жилетах и высоченных цилиндрах, шагали в один ряд по старому мосту. Теобальд Клеттерер нес венок из белых роз.

Письмоводитель остерегался повернуть голову и не узнавал знакомых. Он только косился в сторону, смущенно вытянув губы дудочкой.

У отца Ханны узкая полоска черного сукна прикрывала только спину. Фрак был ему слишком тесен. Зато фрак Соколиного Глаза был настолько широк, что фалды заходили одна на другую, как полы зимнего пальто, а кистей рук и вовсе не было видно.

Когда они переодевались, письмоводитель предложил им поменяться фраками. Но Соколиный Глаз не поддался на уговоры.

— Я пойду вперед, — сказал Оскар. — Встану где-нибудь поблизости и посмотрю, какое вы производите впечатление. Для вас это будет вроде генеральной репетиции… Так что шагайте бодро, братцы!

Молодой норовистый жеребец мясника Фрица, увидев на старом мосту четыре фрака и четыре высоченных цилиндра, взвился на дыбы от столь непривычного зрелища и уперся передними копытами в парапет моста.

— Что я говорил! — не без злорадства, но по-прежнему не поворачивая головы, прошипел письмоводитель. — Это все ты со своим балахоном… С вами стыда не оберешься.

Полицейский надзиратель поздоровался с ними, не зная, то ли улыбаться, то ли принять подобающую случаю скорбную мину. Мальчишки гадали, идти ли за ними следом, или нет. А когда на площади между собором и церковью св. Августина, где Томас недавно уложил известного бретера, пятилетняя девчушка сделала то, что спокон веков делают все вюрцбургские ребятишки при виде духовного лица, когда она подскочила к облаченному во все черное Соколиному Глазу и, пролепетав: «Благословите, отец», ткнулась головкой в длинный рукав, письмоводитель так и прыснул.

Сдерживаемое бешенство прорвалось истерическим смехом.

Он наотрез отказался петь на похоронах. Стал столбом и ни шагу дальше:

— Нет, господа, не могу, — уверял он, — я там не выдержу. Просто не выдержу. Вот увидите.

Теобальд Клеттерер переложил венок в левую руку и выбросил вперед правую.

— А что же станешь делать ты, когда мы выйдем на подмостки в Оксенфурте? Кто посвятил себя служению искусству, тот должен быть готов на жертвы.

— Искусство? Это, по-твоему, искусство — вырядиться священником, будто на маскараде?

А Соколиный Глаз стоял себе и преспокойно взирал на своих дружков, как смотрел бы на судью и прокурора ни в чем не повинный человек. Он чувствовал себя в новом фраке великолепно. Наконец-то он обрел одеяние, целиком и полностью отвечающее его внутренней сущности. Он был уверен, что споет на кладбище превосходно.

Приятели все еще топтались на главной площади. Ганс Люкс воспользовался случаем, чтобы получше натянуть свой фрак: на манер индийской танцовщицы, он выворачивал локти и запястья и ерзал плечами. Фрак больно впивался и резал под мышками.

По всем признакам начинала собираться толпа. Подручный мясника остановился, опустил тяжелый лоток на мостовую и вопросительно глянул на опередившего его ученика слесаря, стараясь понять, что тут случилось. Проезжавший мимо извозчик придержал свою клячу и долго потом оборачивался. Какой-то юный лоботряс, держа руки в карманах, развинченной походкой направился к артистам.

Несчастный письмоводитель, у которого от волнения все лицо пошло пятнами, заявил, что пойдет на кладбище один, и клялся, что не опоздает. Он отправился туда глухими переулками в надежде собраться с духом.

Покойницкая расположена у самого входа на кладбище. Низкие каменные ступеньки ведут вверх в просторную залу; когда трое друзей вошли, провожающие были уже в сборе. Вся передняя стена покойницкой застеклена, за ней-то и лежат мертвые в гробах. Каждый провожающий может в последний раз, прежде чем заколотят гроб, увидеть дорогие ему черты. Желтые, посиневшие, спокойные и искаженные болью восковые лица.

Ближе всех стоял гроб пожилой женщины, как видно, матери семейства; смерть не могла согнать теплых красок с ее круглого, изрытого морщинами, все еще озабоченного и доброго лица, и лишь облагородила его. Казалось, эту обремененную тяготами, умную, мужественную мать и после смерти гнетет все та же забота: как уплатить за квартиру и вместе с тем накормить семью. Губы вот-вот дрогнут в лукавой и удовлетворенной усмешечке; опять она вывернулась из безвыходного положения с той ловкостью, какая присуща изворотливым матерям семейства, закаленным повседневной борьбой.

— Фирнекез! — выкрикнул служитель. И чета Фирнекезов вошла в стеклянную дверь, тяжело ступая, как колодники, отмерила пять шагов к гробику, стоявшему подле гроба озабоченной матери семейства, и молча уставилась на воскового, лимонно-желтого ангелочка; изваянная смертью головка покоилась на бумажной подушке с зубчатой каймой. В маленькие пальчики была вложена белая астра, кончики лепестков уже подвяли и пожелтели.

Покров с машинной вышивкой сдвинулся в сторону, из-под него выглядывала детская ножка, пять крохотных-крохотных пальчиков с суставчиками и тонюсенькими перламутрово-розовыми ноготками. Все как будто было на месте. Ни одного изъяна в этом чуде из чудес…

Дома у себя на кухне фрау Фирнекез кормила своего Карльхена, ухаживала за ним, ворчала, смазывала ему задик маслом. В этом был весь свет, вся радость ее жизни.

Но и теперь еще ей можно было позаботиться о нем. Можно было прикрыть эту ножку. Как будто он еще живой. Крышка пока не заколочена.

Прихрамывая, суетилась она вокруг гроба, прикрыла ножку, но сделала это так неловко, что раскрыла другую.

Беспомощно оглянулась она на мужа. Глаз уже не было, одни лишь набрякшие веки. Перекошенная, бессильно свисавшая нижняя губа дрожала.