Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 1

Он поглядел на ту сторону улицы, где стоял дом с пустующей мастерской. Там, взобравшись на стул, Ганс Люкс обмеривал метром место для будущей вывески. Он обернулся и посмотрел на Оскара. Глаза его искрились. Каждый день будет он теперь полдничать в «Черном ките», выпивать свою кружку пива и закусывать свежей белой булочкой. Замасленными руками! Значит, то есть слава Тебе Господи, опять замасленными руками!

— Скажи матери, что я еще долго здесь задержусь.

Может, Томас в саду? Уже с неделю как она его не видела. Она подойдет и прижмется к нему близко-близко, даже если тут кто-нибудь будет. И не нужно никаких объяснений. Он и без слов все понимает.

— Так вы что, больше совсем не собираетесь выступать?

— Ну, сам рассуди. Кто станет принимать человека всерьез, если он выступает за деньги!

Рыбак поднялся по трем ступенькам и скрылся в дверях «Черного кита». Письмоводитель поплелся дальше. Куда теперь? Домой? Только не домой, где жена, даже сама не замечая, встречает его всякий раз вопросительным взглядом. Рухнула последняя надежда.

Он повернул обратно через мост, мимо своего дома, прошел немного по набережной и улегся на парапет, подперев голову руками.

С этого места два месяца назад бросился в воду и утонул старик рантье.

Иссохшая старуха, торговавшая связками хвороста и древесным углем, сидела у весов и подсчитывала дневную выручку.

Время от времени она звала:

— Карльхен!.. Карльхен!

Но ее внучонок, вертевшийся среди ручных тележек, не отзывался.

Она высыпала деньги в обтрепанную кожаную сумку и накрыла весы.

— Карльхен!

«Она заработала себе на завтрашний обед и завтра опять заработает, — подумал письмоводитель. — Маленькое движение — и все будет позади. Тут глубоко».

Когда он подымал голову, ему видно было окно его комнаты, а стоило приглядеться, и можно было различить белобрысую головку сына.

С перекинутым через руку новым костюмом по набережной спешил портной Фирнекез; разжиревшее туловище он наклонял вперед, а ноги, словно догоняя толстый живот, бежали мелкой рысцой.

Иссохшая старуха, прибрав место, положила метлу на плечо.

— Карльхен!

Буря чувств затормозила бег портного. Он остановился. Поднял багрово-красное лицо. Письмоводитель тоже поднял голову.

— Карльхен!

Фирнекез вслушивался в ничто.

Карльхен не отзывался.

Лишь плескалась вода. Да маячил мрачный фасад старинного постоялого двора «У причала».

В саду никого не было. Ханна почувствовала это, проходя мимо ограды. На сердце стало так тяжело. Медленно поднялась она на пятый этаж и сразу, не снимая шляпки, подошла к открытому окну.

Там стояла ее мать; она обняла Ханну за плечи. Обе смотрели на сад и улицу, и обе видели, как Томас вышел из садоводства с пледом в руках.

Фрау Клеттерер помахала ему рукой. Он помахал ей в ответ.

Ханна вопросительно посмотрела на мать, губы ее раскрылись, она посмотрела вслед Томасу и снова в недоумении на мать.

Маленький Люкс что-то крикнул вдогонку.

Мать отошла от окна. Стоя посреди комнаты, она, никогда непрошенно не вторгавшаяся в чужую жизнь, на этот раз сказала:

— Да, он уезжает.

Это было для Ханны такой же загадкой, как сама жизнь; медленно и тяжело ступая, направилась она к двери, вышла на площадку, медленно поднялась по лесенке к себе на мансарду, медленно подошла к старой качалке, опустилась в нее и с совсем иным чувством, чем по возвращении с островка, когда целовалась с Томасом, оглядела все свои сокровища, собранные здесь за детские и девичьи годы.

Несколько минут она сидела неподвижно, разглядывая крохотную шкурку у кровати, узкую кушетку, зеркало и зеленые бусы на гвозде — эти близкие, дорогие ей вещи, свидетели всей ее жизни.

С кресла-качалки поднимаются быстро и сильно качнувшись, иначе с него трудно встать. Встать и в самом деле оказалось трудно. Пришлось покрепче опереться на руки. Это походило на тяжелое расставание. Все в ней смякло и растворилось, когда она вышла из светелки, сошла с пятого этажа вниз и медленно двинулась по улице мимо солдатского кладбища. Руки и ноги немного ломило.

Издалека донесся гудок паровоза. Тут она побежала. Пустилась во весь дух в темноту.

У новой глазной клиники она догнала его. Ни слова не говоря, прильнула к нему, а он, он еще за несколько секунд каждым нервом ощутил ее приближение. Обвила его шею руками. Она догнала жизнь. Плед выскользнул у него из рук.

Пришлось за ним вернуться. Можно, она понесет плед? Да, можно. Нет и не было на свете большего счастья, чем нести дорожный плед, втихомолку всхлипывая и давясь счастливыми слезами. До чего нежна и горяча жизнь!

Сквозь мягкую ночь, вдоль берега, где растут старые ветлы, к островку. Будто это было заранее условлено.

Разуться, засунуть носки в башмаки, засучить штаны до колен. Плед и башмаки он перебросил через протоку. Ханна следила за тем, чтобы все было в порядке.

Никогда еще Ханне не было так легко и покойно, как сейчас, когда он нес ее на руках через протоку.

— Сюда никто не придет. — Он расстелил плед. — Здесь только мы да звезды.

Чтобы видеть друг друга, они лежали, тесно прижавшись, так тесно, что дыхание их смешивалось.

Она ни в чем ему не отказывала. Еще когда он нес ее через протоку, весь мир перестал для нее существовать.

Под застекленным колпаком дебаркадера, откуда паровозные гудки, отраженные окрестными холмами, только слабым эхом доносились до островка, ссутулясь и засунув руки в карманы, взад и вперед шагал доктор Гуф с сестрой. Говорить им было не о чем.

Подошел южный экспресс.

Потом он стоял у окна спального вагона, и на губах его играла все та же изломанная скепсисом улыбка. Ну, ты понимаешь.

Она понимала. Стояла на перроне с вечной своей улыбкой, служившей защитой от темного чудовищного мира.

Поезд тронулся. Они не спрашивали друг друга, когда они увидятся и где?

Ее поезд отходил позднее.

Она присела в зале ожидания, где на скамьях дремали одинокие пассажиры. Кельнер поставил перед ней чашку кофе. «Страхуйте ваш багаж!» — прочла она на плакате. Кофе остыл, покрылся морщинистой пленкой. В стакане с водой плавала хлебная крошка. Она ложкой выловила ее. «Страхуйте ваш багаж!»

Выкрикнули номер ее поезда. Вся труппа уже собралась у входа на перрон. Кучка актеров выделялась излишней пестротой. Веселость их была излишне громкой и звучала не совсем искренне.

Была минута, когда ей захотелось все бросить, бежать, уйти от них навсегда. Но с лица ее не сходила все та же неизменная улыбка.

Толстый Гамлет поднялся на цыпочки, предостерегающе простер к сестре доктора руку и с трагическим пафосом воскликнул: «Не поминай о Риме!» Сегодня он прицепился к этому словечку и повторял его по любому поводу — и без всякого повода…