Ольга Аникина - Рассказы

Николай был ранен под Сталинградом в сорок втором — из-за контузии его демобилизовали, и уже в сорок третьем он начал работать на заводе в тылу. Его жена Евдокия работала там же. Изредка приходили известия об очередном героическом боевом вылете Сашки, о сбитых им мессерах и о первых применениях новой тактики воздушного боя, разработанной Сашкиным другом. Писали и о присуждении Задонскому высоких наград — к концу войны он стал Героем Советского Союза и дослужился до звания полковника и командира дивизии. После войны Александр Задонский носил уже генеральские погоны.

Целая жизнь прошла, а Николай все никак не мог забыть тот нож, который Борька когда-то купил для него на рынке у старого китайца Ходи.

Но, несмотря на это, во время нечастых встреч, происходивших преимущественно по праздникам, братья редко вспоминали Сашку Задонского. Вернее, старший брат иногда, может, и хотел поговорить о ноже и о последнем разговоре в Закаменке, но Борис его всегда одергивал: «Закрой тему. Побереги лучше себя и Евдокию. Да и нас заодно». Борис знал, что говорил. Он-то как раз дошел до Берлина. И не только дошел, но и спас из немецкого лагеря девочку Варю, которая через несколько лет стала его женой. Через несколько лет — потому что после немецкого лагеря ей пришлось пройти еще один, уже советский.

Та встреча, о которой потом до самой своей смерти будет с ужасом вспоминать Евдокия, жена Николая, произошла именно в День Победы.

Воздух был теплый, почти летний. Николай вышел из дома в шляпе и в штатском, в простом сером костюме, только на пиджаке ярким пятном горели орденские планки. Центр города был перекрыт из-за военного парада, который начинался через полчаса. Николай шел в направлении от центра по скверу, разбитому напротив штаба Сибирского военного округа. Через десять лет штаб перенесут, а сквер расширят, да и День Победы уже будут праздновать не так. Наступят темные времена, люди потеряют прежние цели и станут проклинать то, что раньше было для них священно. Иногда я думаю о том, как хорошо, что дедушка не дожил до девяностых.

Вдалеке по аллее сквера навстречу Николаю двигалось несколько фигур. Две — он видел расплывчато, но понял сразу — были одеты в парадный открытый мундир синего цвета. Две другие фигуры — в мундиры цвета морской волны. Один человек — в защитный плащ и синие брюки. И еще какие-то люди шли вокруг, там и тут — но Николай смотрел только на военных. Они приблизились, и Николай замер. Он остановился, вытянулся и взял под козырек.

Силы были не равны. Их пятеро, а он один — как тогда, в детстве. Но Николай не испытывал страха, как много лет назад, а чувствовал радость. Радость и гордость. Потому что такой день. Такое время. А скоро вообще наступит коммунизм, время забвения старых обид. Когда главнокомандующие Сибирским военным округом прошли, он опустил руку и тронулся с места.

— Старший лейтенант Куликов, круу-гом!

Николай обернулся. За его спиной стоял Сашка. Вернее, генерал Александр Ильич Задонский.

— Здравия желаю, товарищ генерал.

— Ну, Николай… Ну, здравствуй.

Генерал молча смотрел старому знакомцу в глаза, как тогда, в Закаменке. Николай тоже молчал. Он стоял уже не навытяжку, но с места не трогался. Наконец произнес:

— С Днем Победы, товарищ генерал.

— И тебя с праздником, кулик-невелик. Видишь, я все помню. — Генерал так же пристально следил за каждым движением собеседника. Он только обернулся на одно мгновение к своим спутникам и махнул им: идите, я догоню, — и снова уставился на Николая. — Жаль, что вот так, на бегу — но, брат, давно я хочу тебя спросить. Скажи мне, только честно. Не крути. Тогда, в Закаменке. Помнишь?

— Так точно, товарищ генерал. Помню.

— Что в кармане у тебя было? Тогда, когда мы в последний раз беседовали? Когда отец меня позвал?

— Нож был в кармане, товарищ генерал.

Задонский еще секунду молча смотрел на Николая. Потом отступил на шаг.

— Нож, значит, — усмехнулся. — А ты смелый, кулик.

— Так точно, товарищ генерал. Не жалуюсь. Никогда не подставлял спину. — Дед сверкнул глазами и внезапно добавил, — И спора не нарушал. У кого как, а у меня всегда все по-честному.

— Да уж, вижу, — усмехнулся Задонский, — Только разговорчив ты чересчур.

— Виноват, товарищ генерал, — И Николай вытянулся в струнку.

— Ну, бывай, кулик. Спасибо за честность. Может, встретимся еще.

Насмешка не уходила из глаз генерала, но была уже не строгой, не злой.

Николай вскинул подбородок, а Задонский развернулся и быстрым шагом двинулся догонять своих спутников в парадных генеральских мундирах.

— Что, так и сказал, «еще встретимся»? — Бабушка Дуся, строгая и высокая — выше деда на целую голову — по старой привычке ходила вдоль маленькой кухни, два шага туда, два обратно, потрясая руками и теребя платье. — Ты вот хоть понимаешь, Коля, чем тебе это грозит? Что всех нас ждет после такого твоего разговора?

— Дуся, прекрати, я тебя прошу. Ничего не будет. Александр не такой человек.

— Да? А ты мне скажи, с чего это вдруг генерал с лейтенантом первым на улице заговаривать стал, а? — Бабушка села на табуретку и закрыла лицо ладонями. — В общем, так. Что бы там ни было, а на всякий случай вещи надо собрать.

Дед вскочил, со всех сил толкнул стул ногой, и тот громыхнулся на пол. Ушел с кухни в дальнюю комнату, прилег было на кровать, но потом вдруг резко встал, почти бегом рванул в коридор, сунул ноги в старые свои ботинки, накинул плащ и вышел на улицу.

Какие-то прохожие, увидев человека в костюме с орденскими планками, лежащего возле скамейки в Центральном парке, вызвали «скорую», и деда с сердечным приступом увезли в городскую больницу.

Впрочем, он ушел оттуда на следующий день.

А Задонский так и не появился. Он умер в восьмидесятых, всего на год опередив дедушку, и дедушка, узнав о смерти генерала, снова сидел на кухне и плакал.

Я думаю, что, может быть, генерал-то как раз и знал, где и когда они встретятся — а бабушка не угадала, что же на самом деле хотел тогда сказать старый летчик. Просто есть другие, правильные места, кроме шумного городского сквера, такие, чтобы мужчинам можно было спокойно поговорить о старом споре и о брошенных в воздух камнях.

Журнал «Зинзивер» 2017, № 1

Стоял ноябрь, через два дня мне исполнялось одиннадцать лет, и, может быть, именно поэтому со мной, а не с кем-то другим по дороге из школы случилось чудо.

У входа в подъезд, возле маленького подвального вентиляционного окна, я нашла двух замёрзших птиц с оперением, невозможным для наших сибирских мест: одна птица была жёлтой, а другая — оранжевой.

В Новосибирске ноябрь — это настоящий зимний месяц, когда температура воздуха может опускаться ниже пятнадцати градусов. Уже в октябре земля глубоко промерзает, замирает река, а на деревьях не остаётся ни одного жёлтого листа. Небо и земля блёкнут, становятся чёрно-белыми, и любое цветное пятно на снегу светится ярче и праздничнее, будь то шапка, сумка или китайские ватные сапоги, обшитые дешевой плащевой тканью. Птицы, сидящие на льду, прижавшись друг к другу, с глазами, закрытыми от холода, нахохленные, с судорожно вжатыми в заледенелый пух шеями, были похожи на два рваных цветных теннисных мяча. Они, кажется, даже уже не дышали, так мне почудилось, когда я, присев возле подвального окошка, сдёрнула с рук варежки, и почти бессознательно, с настоящим священным трепетом, потянулась к ним.