Ольга Аникина - Рассказы

— Да, так, — сказал Роберт и, немного помолчав, добавил:

— Хотя и не совсем так, — и, видя вопросительный Лёвин взгляд, ответил:

— Но я почему-то думал, что всё это тебе не важно.

Роберт ехал домой в такси, и отрывочные мысли донимали его всю дорогу; он то пытался вспомнить, как работает дефибриллятор, то перед глазами вставали Лёвины мешки и щёки, и опасная бритва летала в воздухе возле его уха, а в шорохе целлофанового пакета, брошенного водителем на заднее сидение, Роберт слышал хруст пальцев, который уже не раздражал, просто становилось тоскливо, потому что был в этом хрусте какой-то болезненный призвук, похожий на эхо сломанной ветки или на треск сосновых дров, прогорающих в костре. Он чувствовал, как бровь снова начинает дёргаться. Сначала это сильно раздражало Роберта, и он пытался избавиться от тика, плотно сжав пальцами кожу лба, но всё было бесполезно; он вздохнул, разжал пальцы и оставил всё как есть.

Дома он внимательно рассмотрел своё отражение в зеркале. Да уж, это очень не понравится жене, думал он. Скорее всего, тоска вернётся, а может быть, и останется теперь навсегда. Он чувствовал это и смирялся: всё будет так, потому что, единожды потеряв, человек уже не сможет остановиться. Это как в уравнении: вычитая слева от знака равенства, придётся вычитать и справа, иначе всё зашатается и рассыплется, только в математике всё-таки легче отсечь целое число.

Роберт прошёл на кухню: натюрморт из кастрюли и чайника был таким же выпуклым, хоть сейчас садись и рисуй. Кран, похожий на Лёву, отвернул от хозяина свой блестящий нос и теперь смотрел куда-то в стену. Роберт повернул его к себе и открыл вентиль. Воды в трубах не было.

Он расстегнул рубашку, сел на диван и закрыл глаза. «Дома солдат снимает шинель», повторил про себя Роберт. Перед тем, как отпустить себя из замкнутого пространства навязчивых мыслей, он почему-то вспомнил девушку из парикмахерской, её пушистые усики и недовольный взгляд, и представил её себе так ярко, что нехотя улыбнулся.

Журнал «Волга» 2017, №№ 3–4

У них в доме всегда было много вина. Не просто выпивки — а настоящего, сухого, красного.

Ну, хорошо, не в доме, нет. В обычной старой трехкомнатной квартире недалеко от Фонтанки, с отдельным входом со двора. Но Анна называла эту квартиру домом. Соседей Игорь и Анна не замечали, утопая в собственном пространстве, и эта отдельность, немыслимая где-нибудь в монолитной панельной многоэтажке, была самой важной тайной тех нескольких лет их жизни, которые они провели здесь.

Так вот, у них дома, в баре и ящике под ним, разместились все Средиземноморье, Чили, Аргентина и Южная Африка. Кроме этого, дом был полон трогательных мелочей: саше из цветов с ненавязчивым ароматом, рассыпанные по прозрачным вазам, изящные композиции из сухостоя в каждой комнате, картины. Нежный ангел с зелеными крыльями, по имени Мизерерус, сидел на подоконнике, свесив ноги. Ангел умел петь — по крайней мере, так утверждала Анна, а Анна, конечно, не могла ошибаться, ведь это она сама сшила его лет пять назад. Ангел сидел в углу на огромном старом подоконнике, облокотившись плечом о такую неуместную здесь пластиковую раму.

За окном ничего не было — вернее, казалось, что там просто дворовый колодец. На самом же деле, стекла, вставленные в оконные проемы этой квартиры, обладали способностью показывать не то, что кажется — а то, что было на самом деле. Чаще всего за окнами виднелось озеро, или другой маленький водоем, зимой — затянутый ряской льда, осенью — вымощенный кленовым янтарем, летом — окутанный серебряным дымом. Иногда Игорь и Анна видели за окнами лес, они очень любили смотреть на лес в июле, когда сосны источали смолистую горечь.

В доме молчали и стены, и тонкие трехслойные занавески, и глухие шоколадные портьеры в спальне. Даже маятник, перемешивающий густое, как мед, время, качаясь, не издавал звуков, однако, часы с корпусом из темного дерева, стоящие в гостиной, никогда не отставали и не останавливались. Игорь иногда задумывался об их устройстве, но никогда не решался подойти к ним и разобрать: казалось, часы улавливали даже само возникновение таких мыслей, и в ответ на них дерево становилось холодным и твердым, как каменная плита.

Когда в доме было тихо, в его пространстве становилось особенно хорошо. Может, потому, что комнаты были устроены специально для тишины. Не исключено, что раньше, до Игоря и Анны, здесь жили очень счастливые и мудрые люди. Анна сразу поняла, что в доме нельзя ни суетиться, ни кричать, ни спешить. В спешке и беготне что-то происходило со светом и тенями, с запахами и рисунком стен. Казалось, даже потолок реагировал на вибрации непокоя, его балки словно смещались, он как будто наклонялся и кубистически менял форму. Поэтому Анна ходила по комнатам медленно, не спеша, тихо разговаривала с Мизерерусом, а, когда все было сделано — сидела на диване, и, завернувшись в плед, читала или смотрела в окно.

Если бы у Игоря и Анны были дети, еще неизвестно, как принял бы их этот дом. Скорее всего, его очарование было бы разрушено, его дыхание сбилось бы, в ритме его сердца появились бы перебои. Наступило бы смутное время смены царств.

Нет, дом не ждал новых людей. Он сначала с небрежным благоволением, а после — с хозяйской расчетливой сметливостью принял своих новых жильцов, доставшись им с оказией, на пять лет. Снятый по старой цене, с большой предоплатой вперед, дом вполне мог считаться собственностью Анны и Игоря — хотя, по сути, сам по себе он отрицал всякую возможность принадлежности к чему-либо. Он был вне времени и сферы влияния; у него даже не было лица, но был — лик. И лик этот мог изменять все попадавшее в пространство его взгляда.

Нельзя было жить в этом доме и одновременно биться насмерть за какую-нибудь шмотку в магазине распродаж, или торопить приятелей с возвращением старых долгов, или говорить о людях плохо. Нельзя было жаловаться или даже сетовать на что-то в мыслях. Дом все это отторгал пылью, холодом и тьмой.

Дом не принимал прошлое и воспоминания о нем. Это как-то незаметно, само собой, дошло до Анны и Игоря — до каждого по-своему, и они никогда и ни о чем не вспоминали. Обоим было далеко за сорок, и первое время воспоминания, у каждого свои — одолевали обоих. Но, неясным образом, каждый раз эти воспоминания по ночам превращались в острые предметы — ножи, бритвы, иголки — или в куски неизвестно откуда взявшейся желто-коричневой пастообразной пыли. Однажды, после вечера, посвященного воспоминаниям, опасная бритва обнаружилась утром на подушке возле самых сомкнутых век Игоря, угрожая пропороть насквозь глазное яблоко. Анна быстро убрала страшную вещь, но они оба хорошо запомнили этот случай, и, ни слова друг другу не сказав, перестали вспоминать что-либо давностью более года.