Юргис Кунчинас - Туула

Именно с этим мифом сопряжена история двойных похорон героини — рассказчик находит ее прах и вновь предает его земле на том месте, где впервые ее узнал. Кстати, у героя есть еще один мифический двойник - летучая мышь, «существо с птичьим сердцем и звериными зубами». Мистика? Да нет, просто метонимичность. Так же метонимична и Туула. У нее странное, вероятно, выдуманное имя (по крайней мере, в жизни я его не встречал, хотя в современной Литве оно возможно): «туула» означает «некая», «некто». Она действительно одна из многих, но и единственная — в своей цветастой юбке, в своем бренном и желанном теле. Как и герой, она близка ко дну, на грани гибели - тем и хороша. По метонимической смежности она замещает собою весь нищий, ущербный, но неистребимый город.

Литовцы - крестьянский народ, городская жизнь Литвы всегда была в ведении других народов и других литератур. Только в самое последнее время литовские писатели стали осваивать свою столицу, и сверстникам Кунчинаса тут досталась едва ли не главная роль. Сам Кунчинас - такой же подлинно вильнюсский автор, как поляки Адам Мицкевич и Чеслав Милош, или евреи Моше Кульбак и Хаим Граде. Впрочем, он чувствует и «второй город» Литвы — Каунас, и третий — Клайпеду. Но Вильнюс с путаницей его переулков, одичавшими парками, бесформенными площадями и пустырями - основная сфера Кунчинаса. Ему, как всему его поколению (а то и нескольким поколениям, включая мое), близки эти «башни, карнизы, эркеры, дымоходные трубы и еле различимые флюгеры», близок новый «закоптелый город, опутанный сетями, утыканный радарами, запретительными знаками, заслонами и разного рода помехами, изнуренный безрадостной жизнью и тем не менее ненасытный, голодный и жадный», - город, где он испытал свою любовь и честно прожил историю, слитую с историей страны. По «Тууле» и рассказам Кунчинаса можно восстановить топографию Вильнюса, как по Джойсу - топографию Дублина. Все углы, перекрестки, балконы, где рассказчик встречает или хотя бы издали видит возлюбленную, с абсолютной точностью ложатся на карту. Но есть район, который Кунчинас изображает особенно пристально: это «темная утроба» Ужуписа-Заречья, округа между костелами Анны и Варфоломея, Бернардинский монастырь, обрывы над Вилейкой, мостики через нее, сырой и туманный мир лопухов, крапивы, полыни, где он поселил свою героиню и где развертываются любовные сцены его романа. Заречье или Ужупис - место чуть на восток от Старого города с его университетом и знаменитыми костелами, но все равно его часть. До войны тут жил замечательный польский поэт Галчиньский, а в последние десятилетия - бомжи, маргиналы и авангардисты, с крушением советской власти основавшие Независимую Зареченскую Республику (ее слава, увы, проходит, ибо в Ужуписе селятся нувориши). Именно Заречье - сердцевина ветхого и живучего Вильнюса в описанные Кунчинасом «мрачные, но не скучные времена».

Проза Юргиса Кунчинаса - сбивчивый рассказ от первого лица, обращенный к слушателю, которого не всегда легко угадать, и почти срывающийся в поток сознания. В нем встречаются высокий стиль, щегольская образованность (вагабунды, менестрели, Брейгель, Каспар Бекеш etc.), которые немедленно снимаются пародией и фарсом. Смена регистров отдает джазовой импровизацией. Сюжет ускользает, расплывается во фрагментах, неожиданных шагах в сторону, озорном нарушении правил. Порою тут присутствуют и некоторая зыбкость вкуса, и экзальтация, но чего нет - так это вранья: есть горькое, чреватое бедой шутовство, есть неизбежный вильнюсский романтизм, есть поглощенность темой, которая потребовала всей жизни автора и, думаю, привлечет многих, знакомых и незнакомых с его страной.

Говори со мной, Туула, шепчи мне что-нибудь, когда зарево все ярче алеет на высоких, и без того красных стенах Бернардинского монастыря, когда под всеми своими мостами кипящей лавой бурлит речка Вилейка, клокоча с особым ожесточением здесь, у обители бернардинцев, когда редкие прохожие при виде тяжелой дождевой тучи ускоряют шаг и, боязливо поеживаясь, торопятся в свои городские норы, когда туча зависает совсем близко - над горой Бекеша и Паннонийца 1 1 Гора названа по именам венгерских военачальников Каспара Бекеша и Вадуша Паннонийца, похороненных на ней в 1579 году. Здесь и далее примеч. пер. , над бурыми обнажениями кручи, - говори со мной, скажи, что напомнит нам о привязчивой, как заразная болезнь, любви, так и не высказанной в средневековых двориках, зато не запятнанной городской грязью, такой запоздалой и такой никому не нужной любви - не нужной ни этой напрягшейся в ожидании ливня улице, ни купе старых деревьев на берегу, ни тем более зареву, осветившему монастырь, ни той неумолимо приближающейся туче, которая застыла-таки над башенкой, смутно белеющей на горе Бекеша, — что, ну скажи, что?

Скажи мне, Туула, скажи, ибо лишь ты одна можешь дать ответ на эти повисшие в воздухе подобно тучам вопросы — только ты, ибо природа в городе, как известно, немного неестественна, слишком помпезна или что-то в этом роде, однако в любом случае она безгласна. Это еще не декорация, не муляж, не бутафория, но уже и не природа. Можешь быть уверена. Смотри, Туула, это я иду в твое убогое жилище по мосту через Вилейку, по мосту, под которым извечно бурлит черно-зеленая, с темной пеной вода, иду в твои окна, в твои глаза, в которых отражаются только низкое небо да башни Бернардинского монастыря, иду в ткани твоего тела, в прозрачность твоих костей, касаюсь твоих нетронутых нервов, которые вздрагивают и звучат при малейшем прикосновении, напоминая шум ветра, журчание воды, шелест трав, а при более ощутимом касании напрягаются и звучат сильнее, - я слышу писк вспугнутого зверька, голос ночной птицы, что-то упрямо втолковывающей кому-то, слышу хлопанье крыльев над головой и вижу глаза — таинственно мерцающие глаза сумеречной птицы на твоем белом как полотно лице, твои глаза, Туула, глаза птицы и глаза облака; я иду, озаренный лунным светом, отбрасывая тяжелую тень на день прошедший, на день грядущий и на нашу с тобой предстоящую ночь, на этот город, всосавший тебя и меня в свою темную утробу и выплюнувший потом вместе с тиной, глиной, разными черепками и банками-склянками, с устаревшими деньгами, которые не имеют хождения ни в этом, ни в ином мире, - да разве мы и впрямь когда-нибудь жили в нем? Я бросаю изломанную, кривую тень на Бекеша и на его полководца Вадуша Паннонийца, а над горой продолжает висеть таящая опасность, разбухшая от предгрозовой влаги туча...

Читать дальше