Юргис Кунчинас - Туула

Послушай, Туула, ты веришь, что одна такая ночь стоит семи лет - долгой голодной поры, хотя случалось всякое? Дай мне хоть раз вдосталь тебя отчихвостить, разбрани и ты меня, если хочешь, отругай и отстегай плетью... а потом я тебя одену и брошу в речку... ты станешь плавать на поверхности наподобие безумной Офелии, напевая... что ты мне споешь? «Juppi Du»? Или «Una paloma blanca»? Я вытащу тебя, прополощу прямо со всей твоей одежонкой, намылю твою взбалмошную голову и всю тебя целиком — зеленую от лопухов, красную от любви, желтую от зари и черную от безнадежности... прополощу твою розовую лоханочку, твои ушные раковины, залепленную грязью шею, волнующиеся груди, твой живот и снова - розовую лоханочку... я обмою тебя и уложу твое тело на крытом мосту, прикрою зеленым лопухом - зеленым, как изумруд, как разбитая пивная бутылка...

Да ничего я не стану делать, живи! Я провожу тебя по тропинке вдоль речки до твоего монастыря, до бывших окон Петрилы, до останков водопровода времен великого князя Жигимантаса Аугустаса, провожу, чтобы тебя не напугали ни развратник professore Марьян, ни блюстительница нравственности Любовь Гражданская, ни отвергнутые тобой женихи, — неужели ты им и вправду отказала, Туула?..

Ну?.. Полежим еще в этой грязище, в этом чавкающем и булькающем болоте, из которого выбивается фонтан, полежим под блекнущими звездами, и пусть смеются снующие по другому берегу поэты, подминающие под себя на влажных лавочках доверчивых читательниц, пусть! Туула! Почему ты не отвечаешь? Ничегошеньки! Так ничего и не скажешь? Открой-ка рот - плесну тебе глоток вина, просыпайся, вставай, я возьму тебя на руки и отнесу к речке, садись, поудобней устраивайся на моих ладонях, усталая стрекоза, ослепительно сверкни в последний раз и с тихим жужжанием взлети ввысь... ведь мы с тобой снова здесь, на берегу, возле Бернардинского монастыря, возле длинной монастырской стены, возле дома с апсидой, неподалеку от твоего разрушающегося жилища, которое, возможно, еще возродят к жизни, возможно... Встань-ка на колени, сядь... я дотащу тебя до прохладной воды, до мутной, темной воды, уложу тебя на плоском валуне... ложись, полежи, а текущий мимо нечистый пузырящийся поток почернеет еще больше от грязи, от плывущей по течению грязи наших тел, все дальше по течению, туда, откуда не возвращаются. Хоть одним глазком погляди на затененное лопухами небо, ты уже просыпаешься Туула?

Садись, говорят тебе, на камень, держись за меня!.. Ведь говорил я тебе, говорил, что так было и будет до тех пор, пока... дай досказать! Не то спущу тебя, как бревно, по речке, аж до самого устья, до первой утренней вороны, одинокой, как одиноки мы с тобой, как одиноки гора Бекеша и тот монастырь... Дай свои руки, Туула, я смою с них грязь, только никогда больше ни о чем не напоминай мне, никогда... я отмою и твои ноги, ты станешь белой, как Пречистенская церковь... и не напоминай мне о грядущей зиме, когда я, опустившись на ветку, стану заглядывать к тебе в окно... Ты нарисуешь меня, Туула? Обещаю сидеть на ветке неподвижно и долго... сколько потребуется...

Больше я не видел Туулу никогда - ни живую, ни мертвую. Долгое время я даже не догадывался, что ее нет, а потом не знал, где она похоронена.

Помнится, однажды я долго наблюдал за тем, как молодые еще люди, скорее всего студенты, откапывают останки старинного водопровода неподалеку от Туулиного дома. Напротив дома Петрилы, монастыря тети Лидии, поблизости от ступенек, по которым поднимался мой отец, когда вернулся с воинской службы в Рейхе. Стоило выдохнуться слухам о том, что тут похоронены князья (впоследствии - жертвы чумы, а еще позже - монахи-бернардинцы), как толпа ротозеев вокруг ямы мгновенно поредела. Кому интересны какие-то камни, долбленые стволы да растрескавшиеся кирпичи? Никому, почти никому. Людям подавай кости, черепа, гробы - это, по крайней мере, будоражит воображение, не обязательно больное! - украшения, деньги, клады... на худой конец, изразцы и черепки. А эти развалины и подвалами-то назвать нельзя - так, останки строения, груда кирпичей морковного цвета. Вернее, цвета моркови, хранимой в погребе, - бледно-желтой, местами потемневшей, подгнившей. Морковка да яма с водой, вот и все. Напротив Туулиного дома разведен из досок костерок - копатели вылезали из ямы погреться, промочить горло, покурить. Время от времени они искоса поглядывали на меня - я стоял, облокотившись о деревянное ограждение, - но ничего не говорили. Да я и не хотел, чтобы со мной заговаривали. Мне только хотелось смотреть, как они скоблят останки каменной стены, зачерпывают мелким ситом и просеивают осколки, весь так называемый «культурный слой»: сор, пыль, частицы бывших предметов и тел. Ого! - глухо вскрикнул из глубины ямы очкастый парнишка — на ладони у него лежала большая покрытая зеленоватым налетом монета. Остальные оживились, зашевелились, стали копать и просеивать еще усерднее, но вскоре умерили свой пыл. И все же мне показалось, что они перелопачивают и оскверняют огромную могилу — будят мертвых, их голоса нарушают чей-то сон и покой — может быть, даже твой, Туула? Хотя что это я, ведь эти люди занимаются полезным делом — даже в случае неудачи они заслуживают благодарности и уважения. Но удача уже улыбнулась им: они нашли какие-то камни, бревна, остатки водопровода. Из-под земли мало-помалу возникал похороненный бог весть когда быт, я как будто наяву услышал смех, перебранку, причитания, звон разбиваемой посуды, вот-вот наружу вырвется заключенный под спудом газ, обнажатся невиданные доселе пространства, хлынут кровь, вино, вода... Не слишком ли густо для небольшого пространства между двумя мостиками? Я отвернулся от ямы и отхлебнул из фляги вина, забористого, крепленого. Никто уже не жил тогда в твоем доме, Туула, а Петрила покоился на одном из пригородных кладбищ. Выпив еще глоток, я все-таки пересек «минное поле» и свернул к синему почтовому ящику, пробираясь прямо по грудам отходов, обломкам закопченного кирпича, цепляясь за ржавую проволоку и ощетинившиеся гвоздями доски, — вон сколько добра наживают за свою жизнь даже бедняки!

Сколько же лет прошло с той «Лопуховой ночи»? Не знаю... Года три, а может, и все пять. Какая разница?! Я шагнул внутрь — мимо прошмыгнула тощая кошка, в нос ударил тяжелый запах мочи, влажной известки, слежавшегося тряпья. В бывшей кухне ферментщика поднял с пола огромную эмалированную кружку, ту самую, с двумя лошадиными головами, рисунок был таким же четким, как и тогда... в ней Туула, к великой досаде Петрилы, разводила свои краски... В тот раз я позабыл ее тут... Возьму сейчас, очищу немного от грязи, даже не буду отскабливать до конца, стану хранить в ней медные монеты всех государств и империй... а когда наберется несколько кило меди... ладно, там будет видно, а сейчас мне пора идти - уже совсем стемнело. И я шагаю с огромной двухлитровой кружкой в руках, в которой позвякивают несколько медных копеек, только что брошенных туда, но вскоре засовываю ее в холщовую сумку, уже в другую, другую... и сажусь в горчично-желтый автобус. Через две остановки выхожу - ведь за мной наверняка следят, а если даже не следят... Кто следит, кто? Да как же: те самые тени, те, из ямы, которые пили вино и воду, а еще толстые косые тетки, сторожа - не выгорит! Никому не выгорит сейчас, когда...