Николай Коняев - Пригород

— Ой! — вскрикнула тетя Нина. — Ради бога, извините, Матрена Филипповна!

И забыв, а вернее страхом переборов приступ, она голыми руками схватила металлическую коробку и переставила ее на свою конфорку.

Руку она, конечно, обожгла, но, прежде чем почувствовать боль, обмахнула уголком шерстяного платка конфорку и лишь после осмелилась кашлянуть, прижимая платок к губам.

— Ну что ты, Нина… — Матрена Филипповна величественно вступила в кухню. — Зачем же так? Мы ведь соседи все-таки… Я только амбулатории твоей не люблю.

Задыхаясь от застрявшего в легких воздуха, тетя Нина докипятила шприц и вышла в коридор, чтобы там, на приступочке, возле туалета, сделать себе укол. Матрена Филипповна слегка пожала полноватыми плечами…

В городе, а особенно на фабрике, где директорствовала Матрена Филипповна, ее считали образцом подлинного бескорыстия.

Трудно, почти невозможно в наш ироничный, себялюбивый век добиться простому человеку такой репутации, а Матрене Филипповне она далась без труда.

Уже несколько раз завком выделял ей благоустроенную квартиру, но каждый раз Матрена Филипповна отказывалась от нее в пользу более нуждающихся в жилье. Вначале она пожертвовала свою квартиру молодому, но уже обремененному большой семьей специалисту. Потом уже обдумала, как расставит в новой квартире мебель, но накануне переселения увидела в своем рабочем кабинете мать-одиночку из общежития. С двумя близнецами и множеством разноцветных пеленок мать-одиночка прочно расположилась на столе Матрены Филипповны и уходить не собиралась. Ушла она в квартиру, куда Матрена Филипповна еще не успела перевезти мебель.

И постепенно это превратилось в традицию. Матрена Филипповна знала, что и на этот раз, когда получит ордер, что-нибудь да случится, что помешает ей переехать, переселиться из этого прогнившего насквозь дома.

И все-таки никто из многочисленных почитателей Матрены Филипповны, превозносивших на разные лады ее бескорыстие — а что в наше время может быть бескорыстнее, чем пожертвованная другому человеку квартира, в которую ты уже собираешься перевозить вещи, — не догадывался, что помимо бескорыстия была в Матрене Филипповне столь не вяжущаяся с ее суровым и властным обликом сентиментальность, которая так же, как и бескорыстие, многое определяла в ее поступках.

Семнадцатилетней студенткой въехала Матрена Филипповна в свои смежные комнаты… Часто тогда, по вечерам, медленно втеснялся во двор тяжелый черный «ЗИС-110», и соседи торопливо пятились от окон… Они знали, что любовник их семнадцатилетней соседки работает… говоривший неестественно понижал на этих словах голос и боязливо оглядывался по сторонам: «Там… Понимаете?»

Любимый и первый мужчина Матрены Филипповны был тогда большим человеком, и, завидев номер его машины, милиционеры останавливали движение, чтобы пропустить властно мчащийся «ЗИС».

Потом этот человек в генеральском мундире исчез, но и сейчас, словно они расстались только вчера, помнила Матрена Филипповна его железные руки и немигающе голубые глаза. И когда она слышала окутанное кровавой дымкой легенды его имя, вспыхивала вся, и сердце билось так же часто, как тридцать лет назад.

Никто не мог сравниться с ним — первым! — да Матрена Филипповна и не пыталась сравнивать, хотя внешне все у нее складывалось благополучно, все совершалось своим чередом. Она благополучно закончила институт; когда подошло время, так же благополучно вышла замуж, но и тогда ее жизнь почти не изменилась. Мягкая и уступчивая по натуре, Матрена Филипповна самовластно — должно быть, от имени того, чей образ берегла в своем сердце, — командовала и соседями, и мужем. Когда же муж надоел, Матрена Филипповна подыскала ему место директора школы в далеком онежском поселке, и муж — невзрачный человечек, по имени Коммунар, — безропотно уехал в ссылку и теперь появлялся только летом, да и то ненадолго. Матрена Филипповна заранее покупала ему путевку в санаторий.

Многое, слишком многое связывало Матрену Филипповну с этим старым, прогнившим насквозь домом… Здесь прошла молодость, здесь, во дворе, под старыми липами, стоял когда-то черный «ЗИС» и тревожно, словно угольки, тлели в сумерках его подфарники.

Так стоит ли удивляться, что, как только приближался день распределения квартир, Матрена Филипповна сразу теряла всю свою обычную решительность и целыми вечерами сидела в комнатах, где все вещи стояли, как стояли тогда, и тосковала, не умея расстаться с неудобным, но дорогим памятью жилищем…

Матрена Филипповна неторопливо помешивала серебряной ложечкой овсянку и думала, что скоро опять нужно будет решать вопрос с переездом, и неизвестно, сможет ли она решиться теперь…

Как раз в эту минуту впорхнула на кухню сухонькая жена Якова Андреевича — пенсионерка тетя Рита. Она всю жизнь проработала пионервожатой и сейчас по-прежнему заплетала волосы в тощенькие косички.

— Как отдохнули, Матрена Филипповна? — заметив печаль на державном лице соседки, поинтересовалась она. — Сердце не мучило?

— Плохо я спала, Рита… — не отрывая глаз от кастрюльки, ответила Матрена Филипповна. — А сердце что ж? За день так нарасстраиваешься, что железным нужно ему быть, чтобы не болело.

— Не жалеете вы себя, Матрена Филипповна, — скорбно вздохнула тетя Рита и бочком придвинулась к своим конфоркам.

— Что ж? — убавляя огонь, отозвалась Матрена Филипповна. — Ведь кому-нибудь, Рита, надо и себя не жалеть…

Голоса женщин разбудили жильца из бывшей столовой — соседней с кухней комнаты — сотрудника местной газеты Марусина.

Марусин посмотрел на часы, но они стояли. Пытаясь определить время, Марусин прислушивался к голосам на кухне, а сам рассматривал мохнатый от пыли электрический провод, свисающий с потолка из рук шаловливого Амура.

По замыслу скульптора, сделавшего когда-то этот плафон, Амур улыбался, но сейчас пыли на плафоне накопилось столько, что в уголках рта шаловливого мальчика обозначились горькие складки — и улыбка сделалась вымученной. Не по-детски мудрыми стали и глаза Амура. С болью и состраданием смотрел на нового — Марусин всего три месяца как поселился в этой комнате — жильца крылатый мальчик.

Зевнув, Марусин накинул халат и вышел на кухню, чтобы сварить кофе.

Отдышавшись после укола, вернулась туда и тетя Нина, и на кухне сразу стало тесно. К тому же в эту веселящую его сердце тесноту не замедлил ввернуться и Яков Андронович, уже успевший докурить свою папироску.

Яков Анисимович по отдельности поздоровался со всеми, а Матрене Филипповне — он работал на фабрике завпроизводством — даже поцеловал руку.

— Какой же вы, право, невозможный! — шутливо сказала та, отбирая руку. — А что вы вчера так долго спать не ложились? Я вставала капель выпить — у вас свет горел…