Элизабет Говард - Застывшее время

– А вот мне он не написал! – пожаловался Невилл Лидии, когда они укладывались в постель.

– Может быть, этот француз потерял бумажку и не признался, потому что ему стыдно?

– Вряд ли.

Лидия поняла, что он ужасно обижен.

– Он ведь и Джульетте ничего не написал, – напомнила она.

– Ну еще бы! Писать какой-то малявке, которая и читать-то не умеет! Даже папа не стал бы маяться такой дурью! Ладно-ладно, вот погоди, я вырасту и стану заниматься всякими интересными и жутко опасными штуками – тогда я буду писать… – Он задумался на секунду. – Арчи, и тебе, и еще Гитлеру и Флосси. А ему – фигушки! Вот тогда он у меня попляшет!

Лидии было ужасно приятно, что ее включили в список будущих корреспондентов, и она благоразумно умолчала о том, что кошки тоже не умеют читать.

– Я буду беречь твои письма, – пообещала она. – А Гитлер все равно скоро умрет, и не стоит ему писать.

Не получив ответа, она добавила:

– Мне правда очень жаль, Нев. Я понимаю, как он тебе дорог.

– Ха! Да я вообще о нем не думаю! Уже почти и не помню! Что-то смутное мелькает, скоро совсем исчезнет и растворится вдали, как облачко дыма. Так, сущая ерунда! Я бы о нем и не вспомнил, если бы он не написал Клэри…

Так его любовь боролась с разочарованием, пока он не выдохся и не уснул, обессиленный.

Бабушка устало опустилась в кресло и принялась развязывать туфли. Вечер утомил ее гораздо сильнее, чем она себе в этом признавалась, и оттого мрачные предчувствия лишь усилились. Новости о Руперте – хоть это и в сотни раз лучше, чем никаких известий – все же казались слишком туманными, неконкретными. Да, восемь месяцев назад он был жив – однако с тех пор многое могло случиться. Ему не удастся сбежать без посторонней помощи, и ради этого другим пришлось бы рисковать жизнью. Именно поэтому она запретила звонить Зоуи: нет никакой уверенности, что он жив и здоров; лучше выждать несколько дней до ее возвращения, а там уже рассказать все как есть. Чего бы я хотела на ее месте, спросила она саму себя. Пожалуй, сперва мне бы не понравилось, но потом я все равно оценила бы заботу. Значит, решено.

Она сняла свой крест из сапфиров и жемчуга и долго держала в руках, прежде чем положить на туалетный столик.

Прошлепав чуть ли не четверть мили в единственную уборную на этаже шотландского замка Викторианской эпохи, который ее свекры столь оригинально называли «домом», Диана благодарно заползла в огромную и, конечно же, холодную спальню. Каменные стены были декорированы причудливой смесью оружия и акварелей. Местами каменный пол устилали жутковатого вида кокосовые циновки. Глубоко утопленные в стену готические окна были слишком малы для занавесок, и сквозняки беспрепятственно проникали в комнату. Огромная, высоченная кровать оказалась в высшей степени неудобной: тонкий матрас, набитый конским волосом, валик, которым можно было перегородить плотину, две тонюсенькие подушки, пахнущие маслом для волос, одеяла, напоминающие конскую попону. Приходилось спать в халате и в носках. В этой комнате всегда размещали их с Ангусом; теперь это ее личная спальня, сказали свекры. Они были к ней очень добры, особенно после того, как узнали, что она беременна; однако через два дня ей хотелось выть на луну от скуки. Разумеется, она вне себя от горя (по их выражению). Бедняжки, они сами тяжело переживали смерть сына, поэтому она старалась, как могла. Сейчас ей казалось, что Ангус погиб давным-давно, хотя прошло всего три недели. Скоро старшие вернутся из школы – у нее не было выбора, пришлось ехать в Шотландию на каникулы. По крайней мере, здесь ей не придется тратить деньги – кроме как на билеты, – а финансовая ситуация и так не ахти. К тому же ожидается четвертый ребенок… Она обожала своих детей, особенно Джейми, но появление еще одного ребенка значительно ухудшит положение. Если бы не Эдвард, она бы продала лондонскую квартиру (если предположить на минутку, что кому-то понадобится разбомбленная квартира посреди войны) и купила бы – или сняла – что-нибудь подешевле за городом. Однако даже в этом случае перспектива платы за обучение, возросшей вдвое, означала полное банкротство. В голове беспрестанно крутились неутешительные мысли. Услышав новости о японцах, разбомбивших американский флот, домашние пришли к выводу, что война продлится еще очень долго. Свекор даже предложил ей остаться у них насовсем. Она понимала, как это благородно с его стороны, ведь он ее всегда терпеть не мог, но скорей бы умерла, чем согласилась: это означало больше никогда не увидеть Эдварда, а без него она погрязнет в унылом болоте тягостных обязательств. Ах, если б он оказался здесь сейчас, думала она, забираясь в ледяную постель. Даже в этом склепе с ним было бы весело! Если бы он мог навсегда остаться рядом… Эта мысль неотступно засела в голове, прогнав сон. На рассвете она впервые в жизни всерьез задумалась о том, как этого добиться.

Майкл Хадли сразу же предложил поделиться своей спальней с Пипеттом, и теперь тот мирно спал в одной с ним кровати. Особо много не разговаривали: французский Майкла был в зачаточном состоянии, поскольку студентом он предпочел учебу в Германии. Попытались обсудить атаку японцев: сошлись на том, что благодаря элементу неожиданности урон наверняка серьезный. Затем Пипетт пожелал ему спокойной ночи, завернулся в одеяло и затих. Его приезд помешал Луизе провести еще один вечер с ним. Впрочем, может, оно и к лучшему: прошлый раз, хоть и весьма приятный, оказался суровым испытанием. Она еще так молода – слишком молода, чтобы понимать, чего хочет. Кажется, она понемногу влюбляется в него, однако было бы нечестно дурить девочке голову, пока он сам не поймет, насколько все серьезно… Мама всегда хотела, чтобы он женился, и страстно желала внука. Как правило, она находила разумные объяснения, почему девушки, которых он приводил домой, никуда не годятся; однако с Луизой этого не случилось. В открытую они, разумеется, не обсуждали, и все же под конец визита всплыла тема внука. «Не тяни, а то будет слишком поздно», – сказала она и тут же притворилась, будто имела в виду возраст, однако он понял истинный намек: не допусти, чтобы тебя убили, не оставив сперва наследника.

Сегодня вечером, слушая новости и осознавая, что стоит за ужасной статистикой количества погибших, он впервые в жизни всерьез задумался о собственных рисках. До этого он жил в некоем «заколдованном» пространстве, в режиме «со мной ничего не случится»; в каком-то смысле именно из этого источника он черпал свою храбрость, к которой относился весьма щепетильно. Это у них семейное: он должен быть таким же смелым, как и его отец – и даже лучше, отважнее. Однако теперь перед глазами с безжалостной отчетливостью стояла картинка: американские моряки в кают-компании за завтраком – пронзительный вой самолетов, дождь из бомб, – колоссальная, безумная мышеловка для тысяч ничего не подозревающих, невинных людей. Впервые он испытал настоящий страх за свою жизнь. Как бы он себя повел в такой ситуации? Удалось бы ему выжить? Неужели бедной мамочке опять придется через это пройти? Сперва отец, потом он: каково ей будет потерять самых дорогих на свете людей? Корабль, на который его назначили капитаном – торпедный катер, – столь же уязвим для атак с воздуха, мин и торпед, как и любой другой; к тому же не стоит забывать и про артиллерийский огонь – именно он первым косит рулевых и офицеров. Мостик – самое опасное место, а ведь там он и будет находиться бо́льшую часть времени… И снова его охватил холодный, липкий страх: придется часами стоять на боевом посту, сохраняя видимое хладнокровие и невозмутимость. В тот вечер он понял, что страх – неотъемлемая составляющая храбрости и что шансы быть убитым на новой должности весьма высоки. Мама права, как всегда, – с наследником можно и не успеть…