Кристин Фере-Флери - Девушка, которая читала в метро

И все умрут. И она так и не познакомится с ними, никогда не подойдет к ним, не заговорит, ничего не узнает про истории, которые ходят по тротуару вместе с теми, кто носит их в себе.

Она машинально потянула левый ящик письменного стола, тот, где с момента ее прихода в агентство скапливались книги; одна попала в желобок, ящик застрял. Жюльетта наклонилась и потянула ее за угол, высвобождая. Потом перевернула и прочитала заглавие.

“Конец обычных времен” Флоранс Деле.

– Вы уволились?

Солиман, сцепив на колене руки, раскачивался на стуле. Когда колено упиралось в стол, он откидывался назад, и книжный стеллаж за спиной останавливал его, отправляя обратно к Жюльетте, к рассеянному свечению лампы с зеленым абажуром. Нижняя часть его лица озарялась светом, а потом снова уходила в тень.

Жюльетта не ответила – ведь он не спрашивал, – только кивнула, изо всех сил, так, что даже сама удивилась.

– Я дала им книгу. Перед тем как уйти, – уточнила она.

– Одну?

– Нет. Одну Хлое, другую месье Бернару.

– Погодите.

Передние ножки стула с грохотом уперлись в пол; Солиман протянул руку к своей тетради и стал с непонятным остервенением перелистывать ее.

– У нас сегодня какое число? Надо бы тут завести календарь или ежедневник, не знаю…

– Или мобильный телефон, – добавила девушка, сдерживая улыбку.

– Только через мой труп.

Он вдруг замолчал, нахмурился, как будто ему пришла в голову неприятная мысль, потом пожал плечами:

– Тринадцатое января? Нет, сегодня…

– Пятнадцатое февраля, – поправила Жюльетта.

– Надо же. Как время летит. Но ведь мне вчера надо было встретиться с… не важно. Пошли сначала. Продиктуйте мне адрес вашего агентства недвижимости, имена читателей, примерное время… Я всегда прошу смотреть, который час, когда вы передаете книгу, мне это очень важно…

– Почему?

Он поднял голову от тетради, в которой начертил по линейке горизонтальную линию. Она заметила, что он бледнее обычного, а на скуле выделяется красная полоска. Наверно, порезался, когда брился. Черные, вечно встрепанные волосы казались сегодня тусклыми и безжизненными.

– Как это почему?

– Ведь вы даже не знаете, какое сегодня число.

– А? Может, вы и правы…

Он замолчал и стал записывать за ней нужные сведения. На вопрос не ответил, разве что безразличием, и она вздрогнула от какой-то неясной, невесть откуда взявшейся печали.

– Вообще-то, – вдруг заговорил он снова, – про время… Не знаю, поймете ли вы, вы еще новенькая. Но… Разве книгу одинаково передают в шесть утра и в десять вечера? Я для того все и записываю, чтобы вы – вы и все остальные – могли в любой момент справиться в этой тетради. Тогда вы все вспомните. Это будет даже лучше воспоминания, потому что дата и час содержат в себе бесконечное множество вещей: время года, освещение, если брать самое очевидное. Что на вас надето – толстое пальто или летнее платье? А на том, кому вы отдаете? Как он одет? Как двигается? Солнце уже село или нет? Опустилось ли оно на край крыши или нырнуло в темные дворы, которые едва угадываешь, когда проезжаешь мимо? Не было ли в каком-нибудь дворе женщины в окне, нет, девочки, которая махала рукой поезду, словно желала счастливого пути друзьям, отправившимся в долгое-долгое путешествие? Если дело было в декабре, вы бы угадали только свет лампы за стеклом, может, быстрое движение руки, отдергивающей занавеску, и светлое пятно лица…

Последние слова Солиман произнес тихо, почти шепотом. Говорит сам с собой, поняла Жюльетта, это какое-то личное воспоминание. Такое, каким он не мог с ней поделиться, хотя сцена показалась ей более живой, более реальной, чем она сама, сидящая в этом кабинете.

Это ощущение возвращалось каждый раз, едва она переступала порог, ощущение, что она внутри миража, внутри одной из тех дрожащих в воздухе прекрасных картин, что видят вдали погонщики верблюдов в пустыне – так ей рассказывали в детстве; картины удаляются по мере того, как мерная поступь каравана приближает к ним одолеваемых жаждой путешественников. А она, Жюльетта, обеими ногами вступила в эту фата-моргану и с тех пор барахталась по ночам среди книг, что взлетали, как птицы, из своих стопок и парили во дворе, обнесенном высокими стенами, среди столов без ножек и дверей, сотканных из плотного разноцветного тумана; от них иногда отрывались страницы и, вращаясь, поднимались так высоко, что она уже не могла провожать их взглядом…

– Жюльетта, – вдруг произнес Солиман, – я бы хотел попросить вас об одном одолжении.

Она растерянно моргнула. Она почти видела, как книги взлетают со стеллажей, и не была уверена, что не спит.

– Да-да, – поспешно отозвалась она. – Я с удовольствием вам помогу, если смогу. Теперь у меня много времени, полно.

– Я очень рад. За себя.

Он встал и зашагал по комнате – “зашагал” неудачное слово, сказала себе Жюльетта, пустого пространства тут почти не осталось. Скорее он двигался на манер краба, пролезая бочком, делая пару шагов, возвращаясь, касаясь по пути обложки книги или с силой опираясь на нее рукой. Быть может, так слова проникали сквозь картон или кожу, пропитывали ладонь, орошали это бесплотное тело, медленно кружащее в полутьме.

– Я хотел спросить… не могли бы вы… переехать сюда.

Жюльетта уставилась на него, разинув рот. Он стоял к ней спиной, но ее молчание, видимо, встревожило его, и он обернулся, протестующе замахав руками:

– Это не то, что вы думаете. Я сейчас объясню.

Он исполнил замысловатое шассе и встал у стола, скрестив руки на груди.

– Мне надо уехать. На… некоторое время.

– Уехать? – повторила Жюльетта. – Но куда?

– Не важно. Важно то, что я не могу взять с собой Заиду. И подменить меня здесь некому. Вы единственная, кого я могу об этом попросить.

В его глазах было столько тоски, что Жюльетте не хватало слов для ответа, и не хватало воздуха, она чувствовала, что задыхается под тяжестью открытия, которое пока не свершилось, но уже давило на них обоих, вставало между ними.

Наконец она вдохнула и с трудом выговорила:

– Вы… вы здоровы?

– Буду здоров. Через несколько месяцев. Совершенно точно. Но мне не хочется, чтобы дочка беспокоилась. Для нее я уезжаю в путешествие, а вы поживете здесь, будете о ней заботиться, вот и все.

Он поднял руку ладонью к девушке, словно поставив этим жестом заслон. Никаких вопросов, говорил его взгляд.

Никаких вопросов, молча кивнула Жюльетта.

– Под галереей, рядом с нашей комнатой, есть еще две, мы ими не пользуемся. Там надо бы покрасить, но я уже устроил душ, варочные поверхности… Если вам подойдет… бесплатно, конечно. И я вам заплачу за…

– А можно я их сначала посмотрю? И потом… мне надо немножко подумать. Скажем, до завтра. Да, завтра я дам вам ответ. Это не поздно?