Кристин Фере-Флери - Девушка, которая читала в метро

Леонидас не ответил на ее завуалированный вопрос; он размышлял, сдвинув брови и извлекая из трубки все более густые клубы.

– Проблема, милое дитя, в том, чтобы понять не как он их отбирал, а как он их раскладывал. И каким образом книги сами выбирали, когда им уйти.

Всю вторую половину дня они изучали кабинет и соседнюю большую комнату, в которую Жюльетта пока даже не совалась. Это была зала с голыми стенами и двумя вытянутыми в ширину узкими окошками под самым потолком; они приоткрывались, если потянуть за цепочку. Но свет через грязные стекла почти не проникал, его едва хватало, чтобы не натыкаться друг на друга.

Здесь не было ни полок, ни даже стеллажей из ящиков из-под фруктов, к которым Солиман, похоже, питал особое пристрастие. Только книги. Книги, расставленные вдоль стен, в два, три, кое-где в четыре ряда. Середина комнаты оставалась пустой.

– Ну что ж, – удовлетворенно заметил Леонидас, – похоже, Солиман затеял работу, которая кажется вам неподъемной. Сейчас найдем тут какие-то ориентиры, как бы это сказать… путеводную нить. Совершенно точно.

Он дважды кивнул и выпустил огромное дымное кольцо. Жюльетта бросилась к ближайшей цепочке, впустить хоть немножко воздуха.

– Путеводную нить.

Она попыталась хоть раз не придать своему голосу вопросительную интонацию, из-за которой этот любитель редких изданий окончательно зачислил бы ее в разряд безмозглых попугаев.

– Видите ли, – сказал Леонидас, – расстановка книг имеет свою историю, по меньшей мере столь же интересную, как история самих книг. У меня был один знакомый… Собственно, не совсем знакомый, не на самом деле, – спохватился он. – Скажем так: я читал книгу, он в ней был главным героем – но это неплохой способ узнать людей, правда ведь? Может, даже лучший. Так вот, этот человек никогда не ставил на одну полку книги, авторы которых терпеть друг друга не могли даже после смерти… Вы знаете, что судья из Вероны приговорил Эразма выплатить сто экю бедным за то, что тот высмеял Цицерона? Шекспир и Марло обвиняли друг друга в плагиате, Селин обзывал Сартра “солитером”, Валлес считал Бодлера кривлякой. А Флобер был великий мастер двусмысленной похвалы: “Каким человеком был бы Бальзак, если бы умел писать”! Писательство еще никого не избавляло от зависти, мелочности и похабства – простите. Обычно я так не выражаюсь, но тут не знаю, как сказать иначе.

Жюльетта искоса взглянула на него и рассмеялась. Этот человек действовал на нее успокаивающе. Благодушный эрудит, прямо дядюшка из старинных романов: пока ты маленькая, сажает тебя на колени и позволяет играть с цепочкой от часов с брелоками, а позже обеспечивает тебе алиби, если не ночуешь дома. Жаль, что они не познакомились раньше.

О книгах он говорил, как о живых людях – старых друзьях, порой страшных врагах, некоторые представлялись ему ершистыми подростками, другие – пожилыми дамами, что вышивают по канве у камелька. В любой библиотеке, по его словам, есть ворчливые ученые и влюбленные девицы, бешеные фурии, всевластные убийцы и хрупкие бумажные юноши, протягивающие руку точеным девушкам, чья красота распадается, когда меняются описывающие ее слова. Есть книги дикие, словно не укрощенные лошади, они несут вас бешеным галопом, а вы, задыхаясь, кое-как цепляетесь за их гриву. Есть книги-лодки, мирно плывущие по озеру в лунную ночь. А еще есть книги-тюрьмы.

Он рассказывал ей о своих любимых писателях, о Шиллере, который писал, набив ящик стола гнилыми яблоками, чтобы работать быстрее, и ставил ноги в таз с ледяной водой, чтобы не спать ночью; о Марселе Паньоле, страстно увлекавшемся механикой и получившем патент на “неразбалтывающийся болт”; о Габриэле Гарсиа Маркесе, который, пока писал “Сто лет одиночества”, продал машину, обогреватель, миксер и фен для волос, чтобы было на что жить; об ошибках в согласовании у Аполлинера, Бальзака, Золя и Рембо – ошибках, которые он им от души прощал и даже отчасти смаковал, обнаружив.

– Мне ужасно нравятся ваши истории, – сказала наконец Жюльетта; на улице давно стемнело, Заида, наверно, хотела есть, да и сама она ощущала неприятные рези в желудке, – но я не вижу здесь даже намека на то, что вы называете “путеводной нитью”. Я по-прежнему не понимаю, с чего начать. С писателей, делающих грамматические ошибки? С тех, у кого есть хобби или предрасположенность к безумию? С путешественников, домоседов, затворников?

Леонидас пожевал мундштук трубки, чашка которой давно погасла, и со вздохом покачал головой:

– Честно говоря, я тоже. Но это не важно. Идите спать, малыш. Возможно, завтра все предстанет вам в совсем другом свете.

Он еще несколько секунд подумал:

– Или нет.

– Не слишком обнадеживающе…

– В жизни вообще ничто не обнадеживает. Мы сами должны черпать надежду там, где ее способен углядеть наш взгляд, или энтузиазм, или страсть, или… да что угодно.

Он покровительственно потрепал ее по щеке:

– А вы на это способны. Не сомневаюсь.

Назавтра Жюльетта старалась держаться от книг подальше и не отпирала кабинет. С галереи она видела, как в ворота вошел кто-то из передатчиков, подергал застекленную дверь, потом прилип к ней носом, приставив руку козырьком ко лбу, – но не спустилась. Заида все еще болела, слегка температурила, дремала; она оставила ее с целым выводком тряпичных куколок, явно ручной работы, девочка рассказывала им какие-то непонятные истории и укладывала одну за другой на подушку, у своей щеки.

Жюльетта, глядя на этих кукол, подумала о матери Заиды. Жива она или нет? Девочка по ней скучает? Можно ли как-то восполнить отсутствие матери? Страшный вопрос, в том смысле, что, наверно, единственный самоочевидный ответ на него – нет. Жюльетта заварила чаю, целый чайник, налила чашку и уселась с ней подальше от окон, от стен во дворе, подальше от любого выхода наружу. Ей нужен был кокон, мягонький, спокойный и тихий.

В сущности, она всегда так жила. Устраивалась в любой нише, оказавшейся в пределах досягаемости. Родительский дом в пригороде, тихом пригороде, где тарахтенье скутера на улице было для местных жителей невесть какой напастью; маленькая школа по соседству, коллеж, находившийся через две улицы, потом профессиональный лицей с коммерческим уклоном, где она без всякой радости, но и без возражений доучилась до аттестата, потом до диплома специалиста высшей квалификации. Она могла бы двигаться дальше, хотя бы в пространстве, хотя бы за кольцевую, в Париж, не довольствоваться тем поприщем, какое предлагало ей скромное учебное заведение, где долго служила мать, тихая и опытная секретарша директора. Она не решилась. Нет, на самом деле ей даже и не хотелось.

Она не сознавала, что ей страшно, что она боится огромного, разнообразного мира с его насилием.