Кристин Фере-Флери - Девушка, которая читала в метро

Он с явным облегчением улыбнулся и встал:

– Нет, конечно. Я вас провожу.

Через три недели Жюльетта переехала в новое жилище. Две комнаты, как и сказал Солиман, бывшие мастерские; солнце туда попадало лишь с галереи, через узкий колодец двора, и они до самых сумерек купались в бледном, ровном свете, который сразу показался девушке успокаивающим. Солиман извлек из какого-то чулана огромные банки светло-желтой краски, закаменевшие кисти, которые пришлось отмачивать два дня, и брезент; они расстелили его на полу и принялись за дело. Вскоре на ошкуренных стенах уже пересекались широкие желтые полосы, обозначая их перемещения, а вернее, их бессвязные разговоры. Заида сидела на корточках в углу у двери и, вооружившись акварельной кисточкой и палеткой с наползавшими друг на друга, растекавшимися, смешавшимися кругляшами гуаши, рисовала цветы на плинтусах. Темно-синие розы на красных стеблях, зеленые ромашки с фиолетовой серединкой, черные тюльпаны, “как тот, что Роза выращивала в своей комнате для бедного узника Корнелиуса” [4] Неточная цитата из романа А. Дюма-отца “Черный тюльпан”. .

– Плавает в Александре Дюма, как рыба в воде, – пояснил Солиман с горделивой улыбкой.

Никаких вопросов, твердила себе Жюльетта, умиравшая от желания их задать. Они болтали о красках, о цветах, о тюльпаномании, о восточных садах, поделенных на четыре части, по образу рая. Слово “парадиз”, кстати, происходило от древнеиранского слова pairidaēza , объяснял Солиман, оно означало “огороженный сад”.

– Предпочитаю сад без стен, – отозвалась Жюльетта, отметив про себя, что старый джинсовый комбинезон, который она утром натянула на себя, весь усеян желтыми пятнышками и похож на целое поле лютиков.

– А я люблю стены, – бросила Заида, не поднимая головы. – Они защищают.

– Тебе никто не хочет зла, zibâ [5] Красавица (фарси). , – ласково сказал Солиман.

– Откуда ты знаешь? Ты же не знаешь, что по ту сторону стены… Ты вообще на улицу не выходил.

– Но ведь как-то я должен был сюда войти.

– Ага, – пропела Заида, – как-то должен был, как-то должен был…

На том разговор кончился. Но Жюльетте очень хотелось знать, как отец с дочкой попали сюда, какой проделали путь, откуда уехали, из какого сада или, может, от какой войны; она невольно рассказывала себе истории про них, и эти колеблющиеся, усеченные, неверные судьбы еще добавляли им обаяния – им и этому месту, похожему на корабль, севший на мель в лимане, слегка заброшенный, но невероятно живой.

Они говорили о книгах и опять о книгах, о готических романах Хораса Уолпола и о “Дублинцах” Джойса, о фантастических рассказах Итало Кальвино и о коротких загадочных текстах Роберта Вальзера, о “Записках у изголовья” Сэй-Сёнагон, о стихах Гарсии Лорки и персидских поэтов XII века. Солиман, отложив кисть, прочел стихотворение Низами:

Жюльетта почти уткнулась носом в стену, слова взволновали ее, почему я волнуюсь, спрашивала она себя, выравнивая дверной косяк, я не влюблена в него, и все-таки, он скоро тоже будет в бегах, и все здесь для меня опустеет, этот склад, эти комнаты, его кабинет, несмотря на голос Заиды, на ее песни, игры и игрушки, которые я буду подбирать на ступеньках пожарной лестницы, несмотря на всех передатчиков и на все книги, несмотря…

– Вы не любите стихи?

Какой дурак. Ничего не понял. Она, впрочем, тоже. Наверно, это входит в пресловутый удел человеческий, выдается нам всем при рождении: мы закупорены и, по сути, непроницаемы для чужих эмоций, не способны истолковать жесты, взгляды, умолчания, обречены объясняться, тяжко, старательно, словами, всегда говорящими не совсем то.

– Нет… Нет, я люблю стихи. Просто у меня немножко голова болит от запаха краски.

Шито белыми нитками, но он со всех ног ринулся в ловушку, притащил ей стул, воды, таблетку аспирина, предложил выйти подышать воздухом, и Жюльетта с благодарностью согласилась. Она вышла на галерею и, прохаживаясь туда-сюда, стала разглядывать двор и обступившие его с трех сторон дома, вернее, по большей части их слепые фасады. Никто не мог наблюдать за тем, что здесь происходит, идеальное убежище прямо посреди Парижа – убежище или логовище, уединенное, защищенное. В ней снова зашевелилось старое смутное подозрение, а правду ли сказал ей Солиман, не кроется ли за его добровольным затворничеством, за его безобидными с виду маниями что-то иное, Жюльетта отгоняла от себя мысль о том, что такое это “иное”, но, несмотря на все усилия, картины наседали на нее – страшные, кровавые, жестокие картины, крутившиеся с утра до вечера по всем каналам, выбитые двери, перегороженные заградительными лентами, за которыми виднелась разоренная квартира, оружие, найдено оружие, а еще списки, имена, адреса. Опрашивают соседей, он был такой вежливый, говорит пожилая дама, придерживал мне дверь лифта, помогал донести пакеты.

Жюльетта закрыла лицо руками и только потом заметила, что пальцы испачканы краской, я буду похожа на одуванчик, и она засмеялась нервным смехом, отметая чудовищные видения, страх, все то, что, чуть зазеваешься, сделает жизнь невозможной, да ладно, Жюльетта, террористы не читают стихи, они ненавидят поэзию, музыку и все, что говорит о любви. Еще одна банальность, но она пыталась уцепиться за нее: когда тонешь, любая дощечка спасительна.

– Возьмите, вам станет лучше.

Он стоял за ее спиной и протягивал ей кружку матового стекла, над которой вилась тонкая струйка пара.

– Это чай с пряностями.

– Спасибо, – прошептала девушка.

Ей было стыдно, она ткнулась носом в пахучее облачко, закрыла глаза и представила себя далеко-далеко, на одном из тех восточных базаров, что бомбы сровняли с землей, в одном из тех садов, что существуют теперь только в сказках. И отпила глоток:

– Вкусно.

Солиман, облокотившись на ржавое железное ограждение, поднял глаза к небу, оно медленно окрашивалось в сиреневый цвет.

– Скоро стемнеет, нельзя будет красить.

– Всегда можно включить свет, – возразила Жюльетта странным, сдавленным голосом.

Он покачал головой:

– Нет. Нужен дневной свет. Нужен дневной свет, – повторил он, запрокидывая голову, словно ждал, что с небес прольется световой ливень.