Елена Стяжкина - Розка (сборник)

С тренинга, да. Еще она принесла с тренинга парня с серьгами в ушах. «Пришлось задейстовать сразу два, левое и правое, потому что я один сын у матери и потому что последний в своем роду мужик. Так что серьги у меня не про геев, а про казаков, ясно?»

Ясно, конечно. Но не ясно. Пищи для ума, для того, чтобы кричать криком, чтобы ждать и дождаться Лореллу в скайпе, было полно. «Взрослые – то есть старые? Три дня как последние, а другие как? А лекарства? А дети? А Кира? Где и на что будет жить Кира, если все время последние три дня? А потом еще три, и еще три… А если ее Убер накроется медным тазом? А если я откажусь давать ей деньги? И что такое “герметично ждать смерти”?»

«Волосы, – сказала Лорелла, потому что это был четверг, – я их выпрямляю, а они все равно превращаются в кудри. И я ничего не могу с этим поделать. Может быть, она сказала не герметично, а герменевтично? Герменевтический круг? Текст, читатель и автор. И тогда все правильно: в процессе вхождения друг в друга они все должны умереть, и даже обязательно ждать этого, умереть и стать чем-то или кем-то другим… Ты все-таки уточни, на какой тренинг ходила твоя бывшая».

Он не уточнял, потому что «Кирозависимость» была острой. Она попала в кровь и отражалась в ее формуле словами, игрушками, логопедом, завтраками, детским садом, костюмом Снегурки и высоким содержанием покорности и тревоги. Роман соглашался на любое изменение расписания Кристины, Убера, казака-бойфренда: он «подхватывал», «передерживал», «выгуливал», «забирал» и «высиживал» Киру по первому требованию, расширяя пространство своего присутствия за счет целых заранее оговоренных дней и иногда даже недель. Время от времени он заводил разговоры об удочерении, но Кристина весело отмахивалась: «Отцов, как псов, мать одна». Это звучало грубо и обидно и совсем не шло ей. И она, как будто понимая это, спохватывалась, извинялась и виновато оставалась ночевать, ничего этим не нарушая в его и Кириной жизни.

Роман, Роман Анатольевич, много работал. Много и бессмысленно с точки зрения отложенного на очень потом правильного чистовика, но эффективно с точки зрения денег. Он почти совсем не мучился, ваяя свою первую в череде многих диссертаций по юриспруденции, потому что соискатель утвердил себе тему, которая обещала поставить его в один ряд с Платоном, Аристотелем, Гумбольдтом, Фихте, Кантом. Не поставила, конечно. И не потому, что Роман Анатольевич выполнил свою работу плохо. Напротив, он был легок и счастлив в этом как будто научном письме. Но «теоретическая модель правового государства», построенная вслед всем, кто умел и любил думать, с самого начала не могла не быть вариантом школярского списывания.

Почти совсем не мучился – означало, что Роману Анатольевичу удалось смастерить в своей голове длинную, но хорошо аргументированную оправдательную схему, которая мало чем отличалась от схемы славного парня Робин Гуда. Жизнь с диссертаций означала «забирать у богатых и отдавать бедным». В его случае бедными были названы студенты. Ни единой копейки взяток, полное-полнейшее-наиполнейшее погружение в предмет, много английского языка, динамичные слайды с открытыми лекциями лучших юристов мира, аналитические битвы на семинарах, судебные прецеденты как теория игр, почти насильственное кормление «бедных» грантовыми возможностями, выпихивание их на стажировки и конкурсы…

Он отчитывался об этом Лорелле и чувствовал, что говорит на каком-то бумажном плоском языке, говорит, то ли подпрыгивая в призабытом, но вполне пионерском задоре, то ли оформляя список добрых дел красивыми метками из предложенного компьютером шаблона.

«Ты молодец», – говорила Лорелла. Точнее, она говорила «well done» или «good job», потому что в английском языке нет слова «молодец» и потому что часто она включалась в это его робингудство, организовывая умникам рекомендательные письма или коллегу, готового одним глазком посмотреть проект.

Умиротворяя совесть и освоившись в непотребном (знал-знал, что в непотребном) деле, Роман начал подавать сигналы бедствия, посвящая Платону, Молю, Велькеру и Канту сначала несколько страниц, а потом и целые параграфы в диссертациях, как будто анализирующих правовое обеспечение грузоперевозок, административное регулирование физкультуры и спорта, хозяйственную компетенцию областных советов и прочую искреннюю ерунду. Он думал, что где-то там, то ли наверху, то ли в секретной лаборатории, читающей научные труды, существуют специальные люди, которые увидят и возмутятся и спросят со всей строгостью закона: «Где Платон и где физкультура?» Но нет. Никто ни о чем не спрашивал. А со временем сложилась даже мода, что-то вроде хорошего научного тона, в котором апелляция к Аристотелю или историко-правовому опыту Средневековья стала считаться признаком глубокого овладения темы правовой регуляции импорта лекарственных средств. И он оказался непризнанным отцом этой моды. «Опять непризнанным», – сказал он Лорелле. «Сеначеро», – улыбнулась она.

Это было слово из несостоявшегося будущего, для которого они оба взахлеб примеряли на себя исчезнувшие профессии, соглашаясь с тем, что они сами – почти первые в новом списке на выход. Потому что в мире роботов и Илона Маска хранители и интерпретаторы знаний пригодятся вряд ли, особенно, если объем их оперативной памяти будет уменьшаться с каждым годом. Прощаясь с бухгалтерами и билетерами, турагентами и летчиками-испытателями, вахтерами – и тут Роман долго и смешно объяснял, почему их не жалко, прощаясь с архивариусами, нотариусами, маклерами и с самими собой, они примеряли на себя чужие кончившиеся жизни. Роман выбирал фонарщика и иногда трубочиста. А Лорелла рассматривала трости, обещая однажды утром обязательно разбудить всю улицу, постукивая в двери или даже в окна. «Khoper-up. Как это перевести?» Она рассказывала про пожилых английских женщин, которые за несколько пенсов обходили дома заказчиков и колотили в двери или плевали горохом – через трубочку – в стекла окон, чтобы те проснулись и не опоздали на работу. Жизнь без часов, но по часам. Маленькая короткая профессия. Почти без навыка. Забытый уже девятнадцатый век. Будильщики, да?

Роман не соглашался оставлять ее одну на улице на целое утро. И чтобы составить компанию, выбрал себе «сеначеро» – разносчика с корзиной. «Обычно с рыбой, но я могу носить и что-то другое?» – «Фонарщик тоже подойдет. Рано утром, пока я буду ломать чужие двери, ты будешь тушить фонари…» – «Мне казалось, что они гасли сами. Разве нет?»

Он вцепился в этого сеначеро, потому что сам нашел его: увидел в Малаге памятник, успел прочитать, хотел удивить, а не удивляться всем этим бесконечно непонятным мебелям от Макмурдо, династическим палачам Сансонам, мучителю Сейджу, голубому мальчику, леди Мери Беркли и другим привидениям замка Чиллингем, очередному тонкому месту из Йетса и «бесконечно гениальному Ансельму Киферу, работа которого есть в доме моих приятелей».