Елена Стяжкина - Розка (сборник)

Потому что украсть у себя нельзя. Он знает, он даже пробовал. Нельзя украсть у себя. Он уже не думает о квесте, он не думает о министерской проверке и рейдерском захвате кресла не думает тоже. В земле под Волновахой кто-то найдет клад. Когда-нибудь очень не скоро. Найдет доллары, а не золото, и очень удивится. Когда-нибудь, очень не скоро. Арсений цепенеет. Грустит, но не сильно. Грустит, как может.

Он все и всегда делает, как может: коротко пугаясь и раздражаясь. Испуг при этом помнится. А раздражение нет. Арсений – не злой. Он муха, люди – мухи, и он тоже. Он отмахивается от людей, как от непонятых слов. Но и от него отмахиваются тоже. Все так запутанно, все так сложно там, снаружи. Такие странные там лица, что их не возьмут никогда ни в участковые, ни в ректоры, ни в хорошие соседи. Такие вот странные сделались вдруг лица. А почему, Арсений не знает. Что-то произошло там, снаружи, с той стороны его кабинета. Что-то произошло, но он отмахнулся. И сейчас он снова машет и машет рукой, но лица – без имен, конечно, он не помнит, и не знает, и знать не хочет их имен – летают перед глазами как мухи. И хочется дать им грамоту, чтобы отстали, или даже записать в очередь на орден или отправить на пенсию или отчислить. «З-з-з-з-з-з», – говорят эти люди-мухи, «з-з-з-з-з», – отвечает им муха-Арсений и просит, требует даже у Романа: «Сделай так, чтобы я их не видел».

Но Роман не отвечает. Роман растирает слезы по лицу. Это некрасиво. Арсений не умеет плакать. Он знает: это очень некрасиво. Арсений хочет сказать: «Роман! Прекрати сейчас же», но язык не поворачивается. Языку лень. Уху лень тоже. Но оно все еще слышит, как плакса-Роман говорит каменному этому гостю: «Не надо Кифера. Пусть меня нарисует Кира, Кира, дочка… Ей в школу. Пусть она меня нарисует, как будто я тоже – вместе с Кристиной – Бабочкин король в джунглях, на Гоа. Пусть меня нарисует Кира, Кира, моя дочка. Пусть только Лорелла ее не бросит, как-то надо управить, чтобы Лорелла ее не оставила. Кира, моя дочка, как нарисует, так пусть и будет».

«Не нарисует она тебе никакие джунгли, – думает Арсений, перед тем, как исчезнуть окончательно. – Я украл зеленый карандаш. Как она тебe нарисует?»

Вот это место, где ключица, у Рыженькой похоже на лодку с невысокими бортами. Я бы мог в ней плыть, знаешь, я бы мог брать эту лодку напрокат, оставляя свою заправку, вяленое мясо и дальнобоев на студента Данилюка, я бы мог уходить в ней куда-нибудь в медовые бухты, к самому краю земли и возвращаться тоже – к самому краю. Соленая вода – порывом ветра или ударом весла – попадала бы мне в глаза, и капли делали бы мое лицо мокрым. И никто не смог бы сказать, что я плачу.

«Мы называем их сепары, – говорит Академик. – И нам – можно. А все другие должны понимать, что они русня. Каждый может стать русней, вот в чем беда», – говорит Академик и усмехается. Он учит меня стрелять, потому что я не знаю, как стрелять. А Гай учит падать, потому что я не знаю, как падать. Но как стоять, я не знаю тоже. «Каждый может стать русней. Стоит только захотеть чужого – чужой крови, чужой земли, чужих женщин – и все: ты русня, даже если бурят и даже если украинец». – «Выходит, – говорю я, – что мой Кристобаль Колон был испанцем только, когда искал рай? А когда нашел рабов, стал русней?» Гай смеется. Академик хмурится: «Я не про тогда, я про сейчас. Про современную обстановку». Баба Саша идет с козой, кричит нам: «Нарыли тут могил, и где теперь пасти? Где пасти, я вас спрашиваю?»

Где ей пасти, доктор, если кругом мины и воронки, если коза принимает их за овраги, если смотрит вниз, как в пропасть, не видит травы и пятится назад, потому что ей страшно. Коза дает нам молоко. Мы пьем.

Не стать русней: не хотеть чужого, не врать, не бояться, падать, чтобы вставать.

Свитер, такой, наверное, специальный свитер, где горловина чуть спадает с плеча, чтобы я смог увидеть ключицу, чтобы я смог лечь в нее и заснуть, загойданный мелкой, нестрашной волной. Я хотел бы заснуть, и чтобы она не разжимала рук, и чтобы тот, кто засел в туалете, никогда-никогда не вышел, и чтобы поезд с войны шел в кругосветку, шел и шел, медленно раскачиваясь на пыльных, залитых солнцем рельсах. Я хотел бы, чтобы она не разжимала рук.

Может быть, тогда это, то, что я вез с войны, то, что стало отдельным – падающим от любого звука и вскипающим до белого лютого пламени от любого, кто становится русней, – успокоилось бы, замолчало, перешло бы куда-нибудь в кошмары. Я бы просыпался в поту, садился на кровати и гладил бы ее по коленке. Она водила бы меня к психотерапевту, а тот говорил бы глупости, от которых всем было бы смешно.

«Не слишком хороший тунец в салате «нисуаз», «Сто долларов погранцу с той стороны границы Харьковской области», «Какие памятники погибшим? У нас в Николаеве – мир» и «Квота ректора», да. Я так кричу, доктор, что голос, живущий у меня внутри, сорван до беззвучия, которое можно только нарисовать. Я так кричу всем им: «Почему вы не на фронте? Почему вы хотите стать русскими? Зачем вы хотите умереть?»

Но я тоже, я тоже не на фронте. Почему? Если война идет, если война идет. Если каждый день идет война, но в Николаеве, конечно, мир и все по-другому. Почему я тоже не на фронте? Почему я жалко прячусь в этом кабинете, почему я боюсь, почему сворачиваюсь до размера самокрутки, почему я готов бежать?

Козу звали Матильда. Мотя. Молоко воняло, но мы пили, потому что это было про жизнь на самом краю земли.

На самом краю земли, которая называется Огненной, есть город Ушуайя. Симон Радовицкий, анархист из Екатеринослава, отбывал там пожизненный срок. Он бросил бомбу в экипаж начальника полиции Рамона Фалькона за то, что тот приказал стрелять в рабочих. Восемь рабочих было убито. Око за око, зуб за зуб. Через много лет Симона помиловали, он успел еще покуролесить как анархист, чтобы в конце жизни поработать на фабрике игрушек. А именем Фалькона назвали полицейскую школу в Аргентине. Как тебе это? Мне – никак. Я не хочу, чтобы убитому мною «фалькону» дали слово в будущей нашей истории, где моя Рыженькая обнимет наконец правильного чувака, который привезет ей в поезде не войну, а победу.

Я не хочу, чтобы ему дали слово, потому что он – не Фалькон-защитник аргентинских устоев, вообще не защитник, а обычный вор. Но перед мирными, доктор, извинись. К ним конкретно – зла не держал и не держу, в моей истории они, знаешь, случайность. Замчик может выжить, нет? Я упал на него, как учили. С остальными мирными – плохо, знаю. Неправильно. Но это collateral damage. Тебе теперь надо беречь козу и всякую бабу Сашу, потому что у нашей огненной земли очень длинный край и потому что рядом с тем, кто становится русней, в любой момент может появиться белое, лютое, беззвучное пламя.