Елена Стяжкина - Розка (сборник)

Беспомощности. Папа стесняется беспомощности. И у меня всегда замирает сердце, потому что я знаю, какой он сильный, какой сильный, мой дорогой папа. И знаю еще, что буду идти за ним. Следовать, как поезд: из силы, из ощущения глупого могущества, быстрых ног, сердца, которого не жалко, я буду идти вслед за ним – к насадкам, ходункам, к глухоте и, может быть, правнукам, которые никогда не знали меня молодой.

Человек подпирает лбом дом и как будто в такт песне чуть шатается – туда-сюда. Он смотрит под ноги и что-то шепчет. Я тоже смотрю ему под ноги. На медной табличке, вмонтированной в тротуар перед входом в парадную, – Симона Айзенштайн, 1883, Израиль Айзенштайн, 1884, Шарлотта Дюмель, 1883, Маргарэт Дюмель, 1907.

Бабушка Шарлотта учила его покупать хлеб и носить его дяде Августу в больницу. Мама, Маргарэт, водила за руку, чтобы он запоминал дорогу. Это была такая игра и такая подготовка, чтобы быть взрослым. В сорок первом году ему было шесть лет. Он умел читать, писать, играть на фортепиано, танцевать вальс и варить яйцо всмятку.

«Купи хлеба, отнеси дяде Августу. Купи хлеба. Отнеси дяде Августу. Купи хлеба, милый. Ключ тебе не нужен. Дядя Август приведет тебя домой сам. Побудь с ним до вечера. Он даст тебе поиграть пробирками». – «И горелкой?» – «Может быть, может быть, даже и горелкой… Купи хлеба, отнеси дяде Августу…»

Лицо бабушки Шарлотты он помнит хорошо. Большие глаза, ровная темная челка с проседью, большой подвижный рот. Она была похожа на умную лошадь. На добрую умную лошадь, но он знал, что лошадь для женщины – не комплимент. Лошадь, собака, ворона – нет. Женщины хотели быть похожими на цветы. Очень глупо. Очень глупо. А мамино лицо не помнил совсем. Он был весь у нее внутри. И это трудно было понять, а тем более, объяснить. Но он не видел ее отдельной, как не видел отдельным себя. И даже в зеркалах они с мамой все равно отражались как целое. Это было, конечно, чудо и, конечно, большой секрет.

Лучше бы на этой улице он встретил не меня, а отца Мегги, читающего горькие медные таблички. «Маргарита, – сказал бы отец Мегги. – Маргарита – очень красивое имя. Очень неправильно его сокращать. Но что я мог поделать, если ей это нравилось?»

Они могли бы сколько угодно долго стоять молча, слушая голоса своих потерь, называя их по имени, повторяя и повторяя, повторяя и повторяя, напевая важное и последнее: «Купи хлеба, милый, отнеси дяде Августу, купи хлеба».

Может быть, этому старику отец Мегги смог бы рассказать, почему он здесь и почему не может вернуться домой. Он мог бы рассказать, как исчез целый город, а вместе с ним и другие города и поселки, и дачные кооперативы, и гаражи, и стол во дворе, за которым играли в домино, как вошли в туман, и как он сам, отец Мегги, тоже в него вошел, думая, что туман – это про возвращение в прошлое, в котором он сам себя понимал. Не любил, потому что не знал, как это, но понимал. Туман, да. А потом убили соседа, а потом еще одного.

Если в том исчезнувшем городе останется наш дом, – мог бы сказать отец Мегги, – хорошо было бы про них тоже вот эти таблички – красивые медные таблички с именами и годом расстрела. 2014, 2015.

Шарлотта Дюмель, 1883, Маргарэт Дюмель, 1907. Депортированы в 1941. Ermordet 1942.

Квартира на втором этаже. Три окна на улицу, три – до двор. Дядя Август так никогда и не привел его домой. Он пришел сам, когда все понял. В квартире на втором этаже жили другие люди, которых он, к счастью, не знал.

Дядя Август жил в другом конце города, теперь в этом другом конце живет он. Он хочет сказать: «Все хорошо, мама, все хорошо». Но повторяет только это – про хлеб. В левой руке у него пакет. Раз в неделю. Получается только один раз в неделю. Он отправляется в путешествие – сначала на электричке, потом на метро. Потом он дожидается открытия пекарни. Не той, что была на углу, но тоже – неплохой. Он дожидается и покупает хлеб.

А потом прислоняется лбом к стене и долго-долго стоит, слушая Шарлотту и обнимая свою Маргарэт.

Я думаю, что его зовут Михаель.

Среди деревьев тоже существует дискриминация. Например, если ты – платан, старый, посаженный герцогом Лихтенштейна, то можешь рассчитывать на табличку. Или если ты сосед того платана, которого посадил герцог, и потомки не уверены, кого именно из вас он посадил, то тебе, на всякий случай, тоже дадут табличку. Но если ты ель, сосна, липа, тополь, если ты каштан или вяз и под тобой никто из важных и знаменитых людей не сидел и не отметил тебя в своем дневнике, не носил собственноручно маленьким саженцем, не писал тебе стихов, то ты, дерево, извини, просто дрова. В лучшем случае ты – зал ожидания, бессмысленного по нынешним временам. Тот, кто мог бы черкнуть о тебе пару слов, путешествует между гостиницами, ищет прохлады у кондиционеров, сидит на парапетах или в барах и плевать хотел на густые твои кроны, яркие тревожные листья, на все твои усилия быть совершенным. Можешь не тужиться, тебя нет в нынешней повестке. Но ты же не можешь, да?

Я потерялась в старом городе. Прошлый, позапрошлый, все минувшие века были со мной. Мой телефон – кнопочный. «Спасибо, что не на проводе», – усмехается Марк. Да, спасибо. Но у меня не складываются отношения с прикосновенными поверхностями новых гаджетов. Ухом, одним только ухом я способна вывести из строя вай-фай, уничтожить звук, нарисовать пару картинок и получить на экране страдающего аппарата странное послание: «Произошел аномальный сбой». Я потерялась в старом городе, потому что попала в шторм. Улицы нависали плотными волнами. С нарастающим гулом, они ударялись о берег огромными каплями людей с пакетами и отходили назад, пропуская немного солнца. Но отходили ненадолго, только для того, чтобы снова стать высокими, закрывающими небо, грозными, удушающими. Они накатывали на меня и друг на друга, решетки, барельефы, этажи, мансарды. С каждой новой волной они становились похожими на себя прошлых, очень прошлых, с каждой новой волной исчезала их благопристойность, они вздымались уже не особняками, а городскими стенами, узкими бойницами, смолой, льющейся на идущих в атаку врагов. С каждой новой волной я почти тонула, выкарабкиваясь для короткого вздоха на перекрестке, где-нибудь у светофора. А потом снова и снова ударялась о дома, сливающиеся в сплошные потоки тупиков.

Я не могу просить о помощи, потому что боюсь не услышать ответа. Я глохну, я проваливаюсь в собственный живот и ничего не слышу. Я тупо улыбаюсь и благодарю. Но я не слышу ответа. Если прошу о помощи, то не слышу ответа. Я слышу другое: о грусти, о спешке, об ужине, о том, что болит нога и что никто не учит людей целоваться, о дураке-преподе, о жадном шефе, о помехе, обо мне-помехе, что вот стоит сейчас на пути и не понятно, чего хочет. Метро – это так просто. Это так просто. Можно молиться. Молиться о метро.